Криптограф - Тобиас Хилл

— Ты, наверное, свихнулась, — говорит сестра. Они встречаются в кабинете на втором этаже в Чайнатауне, столик слишком мал: Анне кажется, еды чересчур, Марте кажется, что маловато. Пельмени, бледные и гладкие, как яйца, бульон с морскими ушками. — Что ты себе думала?

— Забавно. Карл то же самое спросил.

— Я подозреваю, не так любезно.

— Это точно. Он сказал, что я, вероятно, выжила из своего микроскопического тормознутого гребаного ума, — говорит она, и Марта хохочет, и кашляет, и тянется за водой и стаканом.

— Хорошо, что я с ним не обедаю.

— Ты не обязана. И я тоже.

— Но он тут ни при чем.

— Ну, в общем да. Ни при чем, конечно.

— Так в чем дело тогда?

Официант задерживается у столика налить им вина, китайского белого рисового вина в маленькие китайские чашки. Анна дожидается, пока он уйдет. Можно подумать, ему интересно, думает она. В ресторане тихо, дела идут вяло, и персонал выстроился вдоль стен: работы мало, все нервничают. Когда она оглядывается, сестра ждет, подавшись к ней, глядя в упор поверх тарелки.

— Я думаю, ты себя винишь.

— В чем?

— В том, что случилось с Лоу, — говорит Марта и безмятежно наполняет свою чашку. Волна гнева окатывает Анну.

— Ерунду ты мелешь.

— Я ничего такого не имела в виду. Угомонись. Я просто думаю, что с ним случилось, с ним и с его семьей, — я думаю, ты же тогда была очень близко. Не сочти неблагодарностью.

— Ты слишком много думаешь.

— Ну, тогда расскажи мне. — Марта наполняет чашку, подносит к губам. Взгляд над чашкой выверенный, выжидающий. — Расскажи мне.

— Наверное, дело во мне, — говорит она, но сестра молчит. Даже для Анны ответ звучит неискренне. Она вспоминает, как смотрела Аннели, забавляясь, жалея. Только и делаете, что спрашиваете, а сами никогда не отвечаете. Можете ответить?

Она ест. Рыбу, рис, рыбу с рисом. Ранние посетители приходят и уходят. Марта прикончила последний пельмень и размеренно принялась за оставшиеся креветки.

— Что будешь делать?

— Не знаю. Найду что-нибудь.

— Конечно.

— Я думала разобрать папины книги. Там есть довольно редкие. Не возражаешь, если мне придется кое-что продать?

— Вот дура. Конечно, продавай. Хорошая идея. Здравая. — Марта склоняется к ней. — Береги себя, хорошо? Иначе этим займусь я. А теперь можно я заплачу? Хоть эту мелочь разреши мне, — говорит она. — Самую мелкую. Мельче не придумаешь, да?

Работы никакой. Говорят, неудачное время для поисков, худшее из возможных. Даже тем, кто при деле, достается по капле, что уж говорить о бывшем инспекторе Британской Налоговой службы. Худшие времена. Если дождь позволяет, она бродит по городу или сидит и слушает музыку, учится постигать ее умиротворенно, как отец. Готовит все подряд, из того, что есть в магазинах, радуясь случаю поэкспериментировать: соевые бобы, красная капуста, рыба-скаббард. Она сидит и читает — непрочитанные книги, нераспечатанные коробки, что прежде не интересовали ее, некоторые можно продать, если надо. Энгельс и Маркс, история Израиля и изобретение пороха. Несколько «жизней Альберта Эйнштейна». Тайные кодексы Спарты, города, что отвернулся от денег.

И ночи тоже принадлежат ей. Поначалу ее друзья настойчивы, встревожены, не отмахнешься. Но их вопросы одинаковы, и ответов у нее нет. Она встречает Рождество с Мартой, вдвоем, Ева звонит, накачав бодрость джином, в компании своего грузчика.

Вещи Анны прибывают из Налоговой только в январе. Она расписывается за посылку — надпись Личные Вещи, будто отчеты о ее жизни чрезмерно раздуты, — и несет коробку в кухню, сгоняет Бирму. Внутри записка от Гоутера — он извиняется «за чай» и за то, что больше послать нечего. Вещей на удивление мало. Интересно, думает она, как там ее кабинет, кто теперь на ее месте.

Три кружки. Стопка книжек. Пачка бумаг, на которые Гоутер, очевидно, и вылил чай, бумаги влажные, упакованы второпях. Лазерный диск в треснутой коробке — файлы, подлежащие рассекречиванию. И запечатанная пачка сигарет.

Теперь у нее больше нет компьютера, диск не посмотришь. Она откладывает его, смутно планируя превратить в подставку для чашки. Книги расставляет по полкам в кабинете. Кружки — самые скверные, годные только для офиса, — возвращает в коробку, туда же кидает сломанный садовый стул: попозже отнесет все это барахло на свалку. С бумагами и сигаретами отправляется в кабинет, садится в единственное кресло, развязывает перепачканную Гоутером кипу.

Она листает страницы, точно фотоальбом. Это приятнее, чем она ожидала. Письмо от эксцентричного клиента, еще тогда старика, и теперь, наверное, уже умершего. Другое — единственное — послание с благодарностями. Ее заметки, обрывочная стенография, сама теперь не расшифрует. Карточка от Лоренсова букета. Давай встретимся. Я скучаю по тебе.

Снаружи еще светло. Играет музыка, старая, вытертая запись, ее собственная пластинка, не отцова. Шершавый хриплый голос Тома Уэйтса. Открытая бутылка вина на столе.

Дети уходят играть на ночь глядяЧерт знает кто распевает хоралыПлоти от плоти для счастья малоЧто полюбил, то твоим стало[16]

Ничего не стерли. Бумаги, похоже, не редактировали. Она была бы осторожнее, если б сама их отправляла. Но вообще-то она не выкидывает бумаг, как другие, да и Налоговой от этих каракулей мало проку. Даже ей от них проку мало. И все же она читает, послушно, будто они достались ей в наследство.

Она почти добирается до конца, когда натыкается на третье письмо. Нераспечатанное, ужасно заляпанное, полинявшее, словно карта древних сокровищ. Отправлено несколько недель назад, обратный адрес затерт. Почерк незнакомый. Не Джона. Американская марка.

Она подается вперед. Пальцы, руки трясутся.

Дорогая Анна,

Как вы? Я — хорошо. Тут сейчас холодно, но, говорят, дальше будет лучше. Остров полон птиц, недолетевших, перелетевших. Натан их приручает одну за другой. Он бы их всех притащил в дом, если б я разрешила.

Прошла уже, наверное, пара месяцев с тех пор, как вы были здесь. Вы сказали, что, если я поговорю с вами, вы никому не скажете. Хотя на самом деле вы ничего такого не говорили, да? И я все равно вам не поверила. Но никто не пришел, и я вот думаю, не ошиблась ли. Поэтому решила написать.

Я сурово с вами обошлась. Наверное, мне казалось, что я имею право на крошечную месть. Интересно, вы понимаете? Вы словно представляли всех, кто обвинял нас в том, что случилось, всех этих стервятников, которые на нас налетели. Скачут, крыльями хлопают. Но я помню — вы сказали мне, что никого не представляете. И я сказала то, чего вы не заслужили. Простите.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});