Последние дни Сталина - Джошуа Рубинштейн

по тем же улицам Восточного Берлина, где еще несколько дней назад протестовали десятки тысяч человек[462].

Вальтер Ульбрихт пережил кризис, ошеломив западные правительства. 19 июня The New York Times писала о том, какая судьба, по общему мнению, ждет руководителей ГДР. Ссылаясь на анонимных «наблюдателей» (вероятно, это были чиновники в правительстве США), автор статьи заявлял, что «восстание убедительно продемонстрировало хрупкость их [коммунистов] влияния и власти». Все это ставит «коммунистических лидеров Восточной Германии… в опасное положение. Советские власти могут попытаться обратить вчерашнее восстание в свою пользу, обвинив восточногерманских руководителей в саботаже, тирании и предательстве и сообщив людям, что они [Советы] вмешались, чтобы пресечь злоупотребления служебным положением». Но в реальности произошло прямо противоположное[463].

Ульбрихту удалось не просто остаться у власти, но и добиться увольнения чиновников, ставивших под сомнение его стиль руководства. Парадоксальным образом советские лидеры, прекрасно понимавшие, что беспорядки были спровоцированы его жестким курсом, отнюдь не торопились обвинять его публично. Они оказались между молотом и наковальней: своей прежней критикой Ульбрихта и реалистичным предположением, что их стремление к реформам способствовало дестабилизации обстановки в стране. 24 июня кремлевское руководство составило подробный отчет о беспорядках с советской точки зрения. Хотя в нем и заявлялось, что «события 17 июня — крупная международная провокация, заранее подготовленная тремя западными державами и их пособниками из кругов западногерманского монополистического капитала», по большей части в этом длинном документе говорилось об огромном количестве допущенных лидерами СЕПГ ошибок, начиная с «ускоренного строительства социализма», провозглашенного летом 1952 года. Этот ошибочный и опрометчивый курс вызвал снижение производства в пищевой и легкой промышленности и привел к принятию мер жесткой экономии, в результате которых благосостояние населения еще больше упало. В докладе даже упоминалась ситуация с рабочим судоверфи, у которого сдохла корова, но тот по-прежнему был обязан сдавать молоко в районный совет! На фоне подобной глупости и некомпетентности, говорилось в докладе, некоторые «нездоровые явления… послужили почвой для волнений и беспорядков, разразившихся в ГДР 17–19 июня». Доклад заканчивался перечислением решительных мер, включающих сокращение репараций, выплачиваемых ГДР в пользу Польши и СССР, улучшение ситуации со снабжением продовольствием и другими товарами, чтобы сравняться с Западной Германией по жизненному уровню, а также снятие Ульбрихта с поста заместителя председателя правительства и упразднение занимаемой им должности генерального секретаря СЕПГ[464]. Но Президиум СССР отверг этот план действий, сохранив за Ульбрихтом его место. Советские и немецкие коммунисты оставались приверженцами «Нового курса», уверяя рабочих, что в их действиях есть определенный смысл — СЕПГ признала, что протестующие рабочие «чувствуют себя брошенными партией и правительством», — и предложили конкретные уступки, чтобы успокоить страсти: «увеличение заработной платы, снижение норм выработки, рост производства обуви и одежды, улучшение жилищных условий, строительство новых школ, театров и детских садов»[465]. Эти меры касались материальных сторон жизни, но никто не обещал разобраться с политической монополией СЕПГ, уменьшить контроль Кремля над органами госбезопасности и правопорядка или смягчить цензуру, довлеющую над политической и культурной жизнью в стране. ГДР оставалась диктатурой советского типа. В конечном итоге от кризиса выиграл Ульбрихт. Он удержался у власти в качестве главы СЕПГ, а в 1960 году занял должность председателя Государственного совета (фактически президента) ГДР и находился на ней до самой своей смерти в 1973 году. Режим просуществовал еще шестнадцать лет, пока не рухнула Берлинская стена и не состоялось давно назревшее воссоединение страны под демократической властью.

По иронии судьбы именно в тот день, 19 июня, когда в немецких городах бушевали беспорядки, состоялась казнь Юлиуса и Этель Розенбергов, осужденных за государственную измену и шпионаж. Это была кульминация запутанного дела, в ходе которого Розенбергов обвинили в том, что они передали СССР информацию об устройстве американской атомной бомбы. Они отказались признать себя виновными, и коммунистические партии по всему миру прославили их как мучеников, пострадавших от американского беззакония. После их казни коммунистическая пресса пыталась использовать эту смерть, чтобы отвлечь публику от жестокого подавления протестов в Восточном Берлине советскими танками. Против этой циничной тактики среди прочих высказался Альбер Камю. 30 июня, выступая на митинге протеста в Париже, он отказался признать моральный паритет между этими двумя эпизодами. «Но если я не считаю возможным, чтобы берлинский мятеж позволил нам забыть Розенбергов, то еще более отвратительным мне представляется то, что люди, называющие себя левыми, пытаются спрятать в тени Розенбергов немецкие жертвы»[466]. Для Камю восстание в Восточном Берлине было самым значительным событием со времен освобождения Франции в 1944 году. Вместе с другими он требовал, чтобы в Восточную Германию допустили международную профсоюзную комиссию. Этот призыв не был услышан.

Однако тучи стали сгущаться не над Ульбрихтом, а над Лаврентием Берией. Вскоре после окончания беспорядков The New York Times со ссылкой на «дипломатические источники» предсказала, что и Берию, и Молотова ждут «серьезные последствия»: Молотова — потому, что «на своем посту он, по крайней мере номинально, ответствен за советскую политику в Германии», а Берию — потому, что «его подчиненные… не смогли выявить и искоренить… разветвленное антикоммунистическое подполье»[467]. Впрочем, Молотов сумел пережить кризис живым и невредимым. Берии повезло меньше.

Всю весну Хрущев искал способ избавиться от Берии. Задумываться над этим он начал еще тогда, когда они все вместе ухаживали за умирающим Сталиным. В своих мемуарах Хрущев припоминает, как предупредил Булганина, что вскоре им придется выступить против Берии. Хрущев был уверен, что Берия захочет вернуть себе контроль над службами государственной безопасности и что, как он сказал Булганину, «это будет начало нашего конца. Он возьмет этот пост для того, чтобы уничтожить всех нас… Надо что-то сделать, иначе для партии будет катастрофа». Далее Хрущев пишет: «Этот вопрос касался не только нас, а всей страны, хотя и нам, конечно, не хотелось попасть под нож Берии. Получится возврат к 1937–1938 годам, а может быть, даже похуже». Зная, что его мемуары будут читать потомки, Хрущев подчеркивал, что его действия против Берии, по крайней мере отчасти, основывались на моральных соображениях, а не только на инстинкте самосохранения. Он пережил Сталина, и теперь ему предстояло пережить Берию[468].

Будучи главным редактором Правды, Дмитрий Шепилов имел возможность вблизи наблюдать за тем, как новые лидеры готовились к схватке друг с другом. Он понимал, что Хрущев и Берия — два самых честолюбивых соперника из тех, кто остался в живых после смерти Сталина. «Оба жаждали власти», — писал он.

Оба хорошо понимали, что после смерти Сталина механизм единоличной власти