Зима в горах - Джон Уэйн

— Гэрет? — произнесла она.

Роджер сообразил: она проверяет, кто ушел, хочет удостовериться, действительно ли это Гэрет, а не Роджер.

— Он вышел.

Она еще ближе наклонилась к нему, тело ее еще больше напряглось.

— Мистер Фэрнивалл! — Его фамилия прозвучала в ее произношении, как имя какого-нибудь косматого предводителя клана из глухого горного селения: Фэр Ни Валл.

— Да, миссис Джонс?

Она протянула сильную морщинистую руку на звук его голоса и неожиданно стиснула его колено.

— Скажите мне!

— Сказать? Что?

Она с такой силой продолжала стискивать его колено, что он чуть не вскрикнул. А она пыталась найти нужные слова.

— Бога ради, говорите по-валлийски, — взмолился он.

Медленно, с усилием она заговорила, при каждом слове покачивая головой:

— В лавке говорят. С автобусами плохо, говорят. Другой автобус возит. Говорят: это все Дик Шарп. Говорят: что-то будет теперь с Гэретом? Одни говорят, ему крышка. Он скоро продает автобус и закрывает дело. Скажите мне, мистер Фэрнивалл. Скажите мне: так плохо? Гэрет — она яростно затрясла головой, — Гэрет ничего не говорит. Совсем ни слова не говорит, что у него с автобусом.

— Он не хочет вас тревожить.

— А я тревожусь. Все время. Иду вниз в лавку, и они всегда говорят мне плохое.

Роджер торопливо собирался с мыслями. Гэрет мог вернуться каждую минуту. А если он услышит, что Роджер просвещает его мать по поводу испытываемых им трудностей, Роджер навсегда станет врагом в его глазах.

— Миссис Джонс, — сказал он, понизив голос. — Не тревожьтесь. Дик Шарп хотел бы купить автобус. Он хочет заставить нас прикрыть дело. Он вытворяет разные штуки, думает, что может таким путем заставить нас отступиться. Пока что ему удалось немного понизить вашу выручку, но мы победим. Мы победим, — с силой повторил он. — Fe newn ni ennill[44].

Щелкнула задвижка — Гэрет возвращался. Мать снова откинулась в качалке. Роджеру вдруг показалось, что он на миг задремал и этот короткий, напряженный разговор пригрезился ему во сне. Но колено еще ныло: оно помнило стиснувшие его с мольбою пальцы.

Положенный по этикету разговор возобновился, но не надолго. Утром надо было подниматься рано, и Роджер, пробормотав слова благодарности, стал через несколько минут прощаться.

— Мы надеемся, вы навестите нас еще разок, — сказала мать, снова полностью войдя в роль радушного матриарха.

— В любое время, как только вы пожелаете, — сказал Роджер. Дело за Гэретом — пригласить его снова. Кажется, он вел себя вполне благопристойно?

Гэрет проводил его до калитки. Он был настроен благодушно.

— Найдете дорогу? Сделайте что-нибудь с губой. Придете домой, промойте ее.

— Да она уже подживает.

— Ну, до завтра.

— До завтра. Спокойной ночи. Спасибо.

Роджер повернулся и начал спускаться по твердой, каменистой тропинке. Ни тот, ни другой ни словом не обмолвились о том, что угнетало обоих. Ну что ж, будем пока продолжать игру, думал Роджер. А через неделю, через месяц, если Гэрета вынудят сдаться, я уложу чемодан, запру пустую часовню, вернусь в Лондон и, не теряя времени, обращусь с предложением своих услуг в Упсалу. Он старался представить себе, как это будет сформулировано. «Мне посчастливилось расширить свои познания в области кельтской культуры, овладев разговорной и письменной валлийской речью, и я готов приступить к исследовательской и педагогической работе в этой области». Слова отчетливо звучали в его голове, но казалось, что они доносятся откуда-то из страшной дали, из глуби этого темного неба с двурогим настороженным месяцем.

Дойдя до вымощенной щебенкой дороги, Роджер приостановился на минуту и, обернувшись, поглядел на дом Гэрета. В окнах еще горел свет и тут же погас. Безмолвная черная громада отвала все так же нависала над домом, как нависала сотню лет назад.

Чугунная печурка была лучшим другом Роджера. От нее исходило не только тепло, но и чувство локтя. Возвращаясь домой по вечерам или днем — отдохнуть между рейсами, он приближался к этому потрескивающему божеству с молитвенным благоговением и с чувством благодарности. Несложный ритуал жертвоприношения был всегда одинаков: всунуть гладкий металлический совок в утробу божка и поворочать им там, чтобы порастрясти немного внутренности; затем вынести во двор маленький аккуратный ночной горшок и тут же подкормить тлеющий жар кишок хорошенькими овальными брикетиками спрессованной антрацитовой пыли. Эти брикетики носили название «печные орешки», но для Роджера, когда он задумчиво глядел на брикетики, держа их на черной от угольной пыли ладони, они были не орешками, а яйцами. В каждом был заключен эмбрион чудесного благодатного тепла. А маленькая победоносная печурка была инкубатором, в котором из яйца рождалась эта птица-феникс — живительное тепло.

Поначалу Роджер принял печурку из-за ее европейской внешности за импортный продукт, собственность фрейлейн. Но мало-помалу, ближе узнавая фрейлейн по эманации ее души, заключенной в оставшихся предметах, он понял, что печурка относится к более древней эпохе — к последней стадии религиозной жизни часовни. Фрейлейн Инге — девушка современная, для нее тепло это нечто, получаемое путем безличного щелчка выключателем. Она должна была бы потребовать электрический камин. Почему же мистер Робертсон не снизошел до ее просьбы?

Что заставило фрейлейн пачкать свои нетерпеливые пальчики угольной пылью?

Вероятно, все дело в проводке, решил Роджер. Проверяя ее, он заметил, что только к небольшой электрической плитке не слишком высокого вольтажа была сделана соответствующая проводка. Вся же остальная проводка годилась только для освещения. Вероятно, мистер Робертсон, выяснив это обстоятельство, сообщил фрейлейн Инге, что проводка не выдержит электрических аппаратов высокого напряжения. Она, конечно, нахмурилась, поджала губы и пригрозила без проволочки отбыть в Марокко. Роджер отчетливо увидел, как эта парочка долго злилась и язвила друг друга, а потом повалилась на кушетку, и раздражение разрядилось сексуальным потом и ядом озлобленного соития.

Но печурка, свидетельница этих сцен, выстояла и продолжала жить дальше, превращая этот сырой заброшенный угол в домашний очаг. Сидя перед печуркой, иной раз широко распахнув ее маленькие радушные дверцы, иной раз бережливо их притворив, Роджер понимал, почему любая цивилизация чтила очаг как святыню, как престол ларов — хранителей домашнего благополучия, и почему современный человек, обогревающий себя тяжелым, затхлым воздухом от печей, пламени которых он никогда не видит, обуян тревогой и утратил дух созидания.

Все было прекрасно, но запас животворных печных орешков иссякал. Придется пойти на угольный склад и попросить хозяина прислать ему грузовик брикетов. Роджер понимал, что это необходимо, но решиться на такой шаг никак не мог. Сделать заказ у торговца углем — указать часовню, как место доставки, получить счет и уплатить по нему, — нет, нельзя действовать так открыто в его положении. Ведь он продолжал жить в часовне по одной-единственной причине: ни у кого пока что не доходили руки вытурить его отсюда. Он оккупировал часовню и жил в ней совершенно незаконно, как лисица в опустевшей норе барсука, все время ощущая неустойчивость своего положения — каждый день мог оказаться последним днем его проживания здесь; а с наступлением весны ему так или иначе придется выметаться отсюда, оставив по возможности как можно меньше следов своего пребывания, чтобы не слишком раздражать фрейлейн Инге. А тем временем Дик Шарп ждет, нацелившись на него своим блестящим острым клювом, приготовившись клевать, клевать, клевать. Известие о том, что Роджер незаконно разместился в часовне, весьма быстро должно долететь до его ушей, и тогда уж он позаботится о том, чтобы наделать Роджеру как можно больше неприятностей, не задев, однако, интересов мистера Робертсона, который тоже в своем роде Дик Шарп, только еще крупнее и опаснее.

Все эти соображения, словно испорченная пластинка, снова и снова вертелись в мозгу Роджера, а запас антрацитовых яиц тем временем иссякал, и однажды морозным утром он с трудом наскреб в бункере последний горшок. Он экономно растопил печурку. Этого топлива хватит на четыре, может быть, на пять часов, учитывая, что день был не ветреный. После чего сюда проникает стужа, и часовня перестанет быть домашним очагом, превратится в обиталище дрожащего от холода неандертальца. Поскольку ни один торговец углем не сможет доставить сюда топливо за четыре часа, значит, придется одну, а то и две-три ночи провести в промерзшем помещении. Негромко кляня себя за малодушие, Роджер нахлобучил кепку, надел пальто и двинулся вниз, чтобы присоединиться к Гэрету и в восемь пятнадцать выехать в рейс.

В это утро бурый автобус опережал их дважды, но Роджеру было не до него. Его внутренний мир сейчас сузился до интересов чугунного чрева, медленно переваривающего свою последнюю пищу. В обеденный перерыв он зашел к Марио в крайне подавленном состоянии. Марио только что поставил пинту пива перед молчаливым коренастым Гито, который по каким-то причинам был на этот раз один, без своего alter ego[45]. Взглянув на Роджера, хозяин пивной сделал выразительный жест.