Лунный свет и дочь охотника за жемчугом - Лиззи Поук

проникающих через открытые окна солнечных лучах необыкновенно прозрачен.

Ей предлагают чай. Она отказывается. Какое-то время они молчат, тишина между ними как туго натянутая нить.

– Элиза, как ты себя чувствуешь? Я часто думал о тебе.

Это до того ошарашивает ее, что она не может найти слов. Взгляд мечется по его телу, как будто если будет смотреть слишком долго на одно и то же место, можно ослепнуть. Он кажется таким немощным, его худая фигура – сплошь углы и тени. Какое виртуозное притворство!

Элиза осматривает комнату: настольные часы с лунной фазой отсчитывают секунды; некогда сверкающий орнамент погребён под слоем пыли. В углу на крючке дожидается своего часа ружьё. Под ним фотокарточка ее отца, улыбающегося через очки. Она пересекает комнату ещё до того, как успевает подумать. Снимает рамку, поднимает над головой и с грохотом швыряет об пол. Виллем приподнимается со стула, но застывает в нерешительности, не зная, что она будет делать дальше. Ее обувь царапается осколками стекла. Элиза наклоняется, протягивает руку к фотографии. Вытащив ее из-под осколков, подносит ко рту, надувает щеки и сдувает с поверхности остатки стекла.

Выудив из кармана письмо, делает паузу и кладёт на пол у ног Виллема. Это жестокий жест, и она прекрасно это понимает. Он переводит взгляд с неё на пол, пока она отступает назад, складывая руки на груди. Дядя медленно наклоняется, всем весом опираясь на здоровое колено. Он неловко хватается за спинку стула, отчего костяшки пальцев белеют, деревянная нога выворачивается наружу, а лицо краснеет от натуги. Он тянется рукой все ближе, пока Элиза, не выдержав, вновь наклоняется, забирает письмо, и пальцы Виллема хватают пустоту. Он устало опускается на стул, а Элиза суёт письмо ему в руки. Виллем изучает клочок измятой бумаги.

– Могу я узнать, что это такое?

– Виллем, ты знаешь, что это.

– Элиза, я правда…

– Хватит! – Сталь в ее голосе ранит его, и она это замечает.

– Из-за вас он чуть не умер. Другие люди погибли. И всё из-за вашей… вашей жадности. Но шантаж! Как вы могли на такое пойти?

Он торопливо перечитывает то, что осталось от письма, едва заметно меняется в лице: хмурится, крепче стискивает зубы.

– Так это шантаж? – спрашивает он. Когда поднимает глаза, Элиза видит в них что-то, чего никогда у своего дяди прежде не замечала. Опираясь на спинку стула костлявыми руками, Виллем поднимается и проходит через комнату. Под ногами у него хрустит стекло. Проходя мимо, он не удостаивает ее взглядом. Вскоре Элиза остается наедине с тенями. Руки дрожат от неопределенности. Может, стоит пойти за ним? Нет, лучше подождать. Она снова обводит взглядом комнату, останавливаясь на эмалевых шкатулочках и пустых стеклянных пузырьках, сверкающих на солнце. Она моргает, но в памяти всплывает выражение лица дяди, его нахмуренные брови. Она слышит, как он прочищает горло в дальней части бунгало и кого-то окликает. На смену долгой тишине приходит череда приглушённых звуков разговора.

Когда вновь появляется в дверях, одной рукой он ведёт за плечо свою жену. Этот жест больше походит на подталкивающий, чем защитный. Виллем медленно выводит Марту в центр комнаты.

– Полагаю, произошла какая-то ошибка, – заявляет он. – Может, нам стоит это обсудить и попытаться все выяснить?

К горлу Элизы подступает отвращение. Но ее ничуть не удивляет, что, даже припертый к стенке, дядя рассчитывает на то, что жена будет ему потворствовать. Лицо стоящей рядом с ним Марты непроницаемо, однако атмосфера в комнате с ее появлением меняется. Виллем рассматривает письмо, а затем передаёт жене, но та едва бросает на него взгляд. Дядя подходит к секретеру в дальнем углу комнаты, отщёлкивает крючок и опускает столешницу. Внутри стоит чернильница с пером в серебряной подставке. Бумаги сложены аккуратной стопкой и перевязаны лентой. Виллем развязывает ее, вынимает первый лист и внимательно его изучает.

– Для начала мы должны выяснить, каким образом кто-то смог украсть нашу переписку и подделать твой почерк.

Элиза яростно втягивает воздух. Сколько ещё способов он придумает, чтобы попытаться выкрутиться? Она предъявила ему доказательства. Они четко написаны там чернилами. И… И… Элиза замирает. Моргает. Он сказал: твой почерк. Она снова поднимает на него глаза.

Ее дядя сердито смотрит на жену. Его зубы сжаты, и она замечает, как ходят желваки на его скулах.

– Марта, ты можешь это как-то объяснить? Может, есть кто-то, кто захотел бы обвинить тебя в таком? – Элиза видит, как дрожит бумага в руке Виллема. Двинувшись вперёд, она протягивает к ней руку. Через мгновение узнает длинный, изящный почерк.

«Дорогой Виллем». Тонкие петли и наклон уже отпечатались перед глазами. Ей нет смысла читать письмо дальше, чтобы понять – рука, писавшая его, та же, что и на оставшемся клочке. Элиза медленно подносит письмо к свету и, как и следовало ожидать, видит водяные знаки четко и ясно. Она опускает руку. В самом внизу подпись так хорошо знакомым Элизе почерком: «Твоя любящая жена, Марта».

Оторвавшись от письма, Элиза разглядывает лицо тети: вздернутый подбородок, немигающий взгляд. Она догадывается, что это значит, однако это совсем не то, что она ожидала от неё. Это вызов.

Женщина, стоящая перед ней, вполне может сойти за того, кто способен на шантаж. Как могла такая простушка заставить мужчину ради спасения семьи выйти в открытый океан и чуть не отправиться на тот свет? Ее лицо не обезображено морщинами ни от погоды, ни от работы. Ее тело мягкое, фигура заурядная, русые волосы уложены в небрежную прическу. А на Элизу она смотрит как на собаку.

– Как вы могли? – шепчет Элиза. Внезапно до неё доходит, что Марта – та женщина, что перехватила и письмо от Томаса.

– Марта. Ответь ей. Ну же, объяснись. – Дыхание дяди становится прерывистым. – Скажи, это, должно быть, сделал кто-то другой. Наверное, ты могла потерять одно из своих писем в Круге. – Молчание. – Марта, говори! – Виллем уже рявкает. Элизу шокирует тревога и злость в голосе дяди. Но Марта так и не отвечает, глядя на них прищуренным тяжёлым взглядом. В памяти Элизы всплывают строки из отцовского дневника – заметка об акулах: чёрный, леденящий душу каждого моряка, мертвый глаз.

– Сделать это с ним оказалось проще простого, – наконец подаёт она голос. Виллем в ужасе зажмуривается. – Твой отец слабак. Семья всегда была его слабым местом.

Элиза изо всех сил пытается сопоставить ту женщину, что стоит перед ней, – женщину, которая проводила собрания, вещая о морали, благочестии и приличиях, с теми словами, что сейчас слетают с ее губ. Где-то в комнате жужжит насекомое. Снаружи море напевает свою