Маленькие птичьи сердца - Виктория Ллойд-Барлоу

тоже была такая дружба, ведь вряд ли это когда-нибудь повторится.

Что-то вроде признания

Накануне оглашения результатов экзаменов Долли ночевала дома, что теперь случалось крайне редко. Я была этому очень рада. Утром она спустилась и села рядом со мной за стол в белой ночной рубашке, которую любила, когда была намного младше. Я давно не видела ее в этой рубашке и решила, что она ее выбросила вместе с другой одеждой, из которой выросла. Рубашка была без рукавов, с отделкой ришелье, и хотя мы купили ее, потому что когда-то она доходила Долли до щиколоток и в ней она напоминала Венди из «Питера Пэна», вскоре рубашка стала ей по колено. Ее вид поразительно контрастировал с шикарным гардеробом, который появился у нее с тех пор, как она начала работать у Виты. Она заварила кофе в прессе, подаренном Ролло, но пока не завтракала. Говоря со мной, она потупилась и смотрела в стол.

– Мамочка, мне надо тебе кое-что сказать. Возможно, результаты экзаменов окажутся не такими, как ты ожидала. Я не очень хорошо готовилась, – ее глаза, однако, были жесткими и блестели, как будто она ждала, что получит обещанное.

– Но Долли, ты очень много готовилась! Ты все время пропадала у подруг, – заметила я, отошла от холодильника и положила руку на ее голое плечо.

В другой руке я держала холодную бутылку молока.

– Я была у подруг. Но мы не готовились. Ты такая наивная. Такая… простодушная. Тебе скажешь что-то, и ты сразу веришь, даже предположить не можешь, что тебя обманывают. Это даже не доверчивость, мама. Это глупость.

– Долли, я понимаю, что ты нервничаешь. Все нервничают в день оглашения результатов; это нормально, – я решила, что буду и дальше ее успокаивать, чтобы она не волновалась до того момента, как получит свои оценки.

– Да что ты говоришь! А тебе-то откуда знать? Ах да, ты же у нас столько экзаменов сдала, – она размешивала сахар в кофе. Потом посмотрела вверх сквозь ресницы, и даже тогда я вздрогнула от того, какая она была красивая. – Я права?

В редкие утра, когда Долли ночевала дома, кофе-пресс, который Ролло привез ей из Довиля, всегда стоял на столе. Я невзлюбила этот предмет, его серебристые линии и самодовольную безупречность. Долли же его обожала и ругала меня, если я сама бралась его мыть или убирала в шкаф; видимо, считала, что только ей одной можно к нему прикасаться. Я дернулась от ее слов, но на вопрос не ответила.

– Хочешь взять его с собой к бабушке? Ты же останешься у них после вечеринки? – спросила я как ни в чем не бывало, указав на пресс.

Я приготовила ее любимые яйца-пашот и подала их на толстом ломте окорока. Она выпила несколько чашек кофе, но почти не поела и ушла наверх переодеваться. Мама подруги обещала отвезти их в школу; меня Долли не позвала, а я и не просила.

Дэвид обещал заменить меня на работе, чтобы я была дома, когда Долли вернется с результатами. Я сидела на кухне и услышала, как хлопнула дверца автомобиля. Вошла Долли и положила на стол большой конверт. Я потянулась к нему, но она раздраженно махнула рукой.

– Да не волнуйся ты. Все я сдала, – враждебно проговорила она, точно я ее в чем-то обвинила, а она оборонялась. Вид у нее был очень усталый. А может, ее лицо выражало облегчение – я никак не могла понять. – Восемь пятерок. И одна четверка.

Гордиться я не могла, ведь это означало бы, что я каким-то образом причастна к успехам дочери. Но меня переполняло что-то вроде благоговения. Я машинально потянулась к ней.

– Долли, – сказала я, уткнувшись ей в шею, а она высвободилась из моих объятий. – Это потрясающе! Молодец!

Она улыбнулась, но ничего не ответила, а, сев за стол, шумно выдохнула через нос. Такой же звук с возрастом начала издавать моя мать, когда садилась на стул или вставала.

– Я даже не готовилась. Я ничего не сделала, – ее голос был абсолютно безразличным.

– Долли! Ты много занималась. Сколько раз ты задерживалась допоздна, повторяла…

– Ничего я не повторяла. В те вечера, когда меня не было, я вообще не готовилась.

Я догадалась, что это что-то вроде признания, и решила ее утешить:

– Долли, ты хорошо сдала. Ты можешь гордиться своими оценками, – сказала я. Она молчала. Я не понимала, что творится. – Долли? – спросила я слишком громко, и она встрепенулась, словно удивилась, что я здесь.

Тогда я поняла, что это было не признание; она говорила сама с собой, а я случайно оказалась рядом. А теперь я прервала ход ее мыслей, и она наконец посмотрела на меня. Ее лицо пылало сосредоточением; такого я никогда ни у кого не видела. Она заговорила тихо и сдержанно, монотонным безэмоциональным голосом, каким врачи сообщают дурные вести.

– Мне все так легко дается, мамочка. Так легко. Я просто… – она щелкнула пальцами; щелчок вышел звонким, гулким, как выстрел. Она отклонилась на стуле и посмотрела мимо меня в потолок. – Почему тебе так тяжело? Что такого сложного? – на последнем слове ее голос слегка сорвался. – Если бы я тебя слушала… если бы жила, как ты… я бы боялась пошевелиться.

– Мы разные, – ответила я, и даже для моих ушей мой голос прозвучал бесцветнее обычного.

– Ты даже хуже, чем я думала. Ведь это, – она окинула жестом комнату, указала на окно, – это так легко! Так просто! А тебе даже это не по силам.

– Мне нравится моя жизнь, Долли, – ответила я.

– Это не жизнь. Это… – она замялась и выплюнула последнее слово, как грязь: – …Убожество.

Я никогда еще не видела, чтобы она так злилась. Я вообще не видела, чтобы она злилась. Но это же невозможно; наверняка она злилась и раньше? Может, я просто не замечала, может, она нарочно скрывала от меня свой гнев; еще одна тайна, которую моя дочь не решилась мне доверить?

Зато я поняла, что говорила правду. Мне нравилась моя жизнь, и я не хотела жить, как она или как Вита, несмотря на то, что им все давалось легко. Им все давалось легко, и потому ничего не имело для них ценности, потому что все в жизни можно было легко заменить. Долли не знала, что такое борьба и хватило бы у нее сил бороться или нет. Она даже не знала, что значит стараться или пытаться наладить общение. Она не знала, каково это, когда тебя не понимают, когда ты