Маги и мошенники - Елена Долгова

Я ходил свободно, где хотел, вернее, почти свободно – Хайни Ладер, отличившийся лазутчик Гагена, следовал за мною словно пришитый. Он более не лез в драку и держался с почти подобострастной вежливостью, скорее всего, его приставили беречь меня от неприятностей. На берегу, в толпе оборванных, голодных и отчаявшихся граждан Толоссы я отыскал кира Антисфена. Ученый румиец не унывал. Он где-то отыскал чужой полурастрепанный том in-quarto, открыл чудом уцелевшую чернильницу, и, устроив это хозяйство на плоской поверхности большого куска гранита, начал новую рукопись. Помню, она называлась «История мятежа Клауса Бретона». В ответ на мои расспросы румиец, сверкнув яркими умными глазами, ответил коротко:

– Империи не умирают. Они живут в книгах и в памяти людей.

Я согласился, не желая противоречием мешать ученому книжнику. В лагере победителей, неподалеку от палатки фон Фирхофа, мне повстречалась женщина. Ее высокая фигура и иссиня-черные волосы показались знакомыми. Дама держалась с самоуверенностью выскочки и была роскошно одета – в отороченный мехом малиновый шелк и плащ нежно-голубого цвета. Изобилие украшений на ней производило впечатление как общей стоимостью, так и весом. Я заинтересовался, мне захотелось подобраться поближе – спесивой красавицей оказалась ведьма Магдалена. Пришлось вежливо выразить удивление ее нынешним возвышением.

– Мой император умеет ценить мудрость по заслугам. Я теперь баронесса Тинок – как ни в чем ни бывало заявила она.

Я тут же нахально напомнил зазнайке о ее ведьмовском прошлом. Чернавка лукаво закатила косые глаза:

– Считала тебя сначала мерзавцем, потом покойником, и, в конце концов – умным человеком. А теперь вижу, что ты глуп как младенец. Не было никакого колдовства, а я – несчастная жертва навета. Наш любимый государь, оправдывая и возвышая меня, борется с суевериями, которыми облыжно угнетают женщин!

Чертовка повернулась и, плавно виляя бедрами, двинулась прочь, следом за ней, на серебряной цепочке, семенила крошечная, похожая на миниатюрного льва сучонка.

Кир Антисфен хмыкнул у меня за спиной, я оглянулся. Ученый румиец тонко улыбнулся и подмигнул:

– Права женщина или виновата, красива или уродлива, предана престолу или нет – она всегда остается искусной ведьмой!

Мы рассмеялись и еще раз дружески побеседовали перед тем, как расстаться навсегда.

В тот же день произошло последнее из немногочисленных, скупо отмеренных судьбой приятных событий – вернулся потерянный мул Бенедикт. Умное животное вышло из чудом уцелевшей рощи, сбруя отчасти сохранилась, вскоре я пересел в седло…

Мы ехали на север более двух недель. Все это время я не видел Клауса Бретона, говорят, опасного пленника везли в клетке – бедняга ересиарх сполна испытал на себе все причуды климата Империи. Жаркие дни сменялись облачными, а потом зарядили холодные проливные дожди. Мы прибыли в замок Лангерташ в первых числах сентября – я впервые получил возможность как следует рассмотреть угрюмую громаду резиденции церенских императоров.

Северное море привычно штормило. Стены и бастионы казались продолжением хмурых серых скал. Упал мост, поднялась решетка, я въехал в тесный коридор, под низко нависшую арку ворот, проход тут же закрылся за спиной. В тот момент я мучался острой тоской, словно и меня, как волка, заперли в стальной клетке. Эх, Вольф Россенхель…

К счастью, Гаген почти не обращал на меня внимания, фон Фирхоф проводил меня в специально отведенные для почетного «гостя» комнаты, наверное, там было хорошо по средневековым меркам – нужна привычка к холоду, сырости, здоровенным каминам, топорным скамьям и голому камню стен. Людвиг по большей части молчал – он ничего не требовал от меня, но я прекрасно понимал, что не сегодня-завтра, с пальца моего стащат волшебное кольцо (ладно, если обойдется без членовредительства) и мягкие пожелания императора превратятся в суровые приказы.

Шторм прекратился на второй день после приезда. В одиночестве бродил я меж голых стен и варварски роскошных барельефов. Свободный участок стены был приготовлен для нового изображения – в честь победы над ересью в Толоссе. Со старых скалились каменные пардусы, изможденный святой гигантским щитом оборонял осажденный город, бесы опутывали цепью кающихся и тут же падали сами под ударами священных бичей… Иногда в сумраке переходов казалось, что фигуры оживают, возможно, они каменными глазами смотрели мне вслед.

Каким-то образом скверная репутация Хрониста стала достоянием молвы – стража едва ли не шарахалась прочь, завидев мой унылый силуэт. Это было забавно, но едва ли могло поспособствовать побегу – трусы агрессивны не в меру, в случае чего я рисковал получить в спину полдесятка арбалетных стрел.

Спустя еще неделю, не слишком поздним вечером я без особой цели спустился по одной из малозаметных винтовых лестниц. Сердитый часовой преградил мне путь и довольно чувствительно толкнул древком алебарды. Пришлось повернулся, чтобы убраться подобру-поздорову, и в этот самый момент я услышал крик. Так, наверное, кричат грешники в метафорическом аду – не очень громко, но услышав раз, уже не забудешь никогда. Эхо дрожало и билось в тесных коридорах. Через некоторое время крик было утих, но тут же возобновился с новой силой.

Я похолодел, постарался уйти как можно быстрее и разыскал Людвига. Тот выслушал меня и только пожал плечами. «А чего же вы хотели? Разве вы не знаете, как работает судебная система Империи?» Я поинтересовался, как собираются наказать мятежников, и услышал примерно тот ответ, которого и ждал. Наверное, мой убитый вид удивил и огорчил фон Фирхофа. Он согласился поговорить наедине, и я прямо задал вопрос о моей собственной судьбе. Советник церенского императора попытался меня успокоить. «Не бойтесь», – заявил этот интриган. «Я затрудняюсь ответить, можно вас считать повстанцем или нет, однако вы потенциально полезны Церену. Бретон и сообщники бесполезны. Это опасные фанатики, которых некуда девать, их можно только для устрашения бунтующей толпы послать на эшафот». Я честно сознался, что меня возмутили пытки, которым подвергли мятежного ересиарха. «Он сам при случае точно так же поступил бы с вами, Россенхель. Он без зазрения совести резал подданных империи собственной рукой». Я понимал, что о жестокости Бретона Фирхоф говорит сущую правду, но ничего не мог поделать. Должно быть, тут столкнулись коренные различия в мироощущении чужака и имперца – я предпочитал помнить не следы крови на мостовой, и не пепел спаленных храмов, и даже не тот самый зловещий обрывок веревки на стене форта, а посрамленного Клистерета и отчаянного Клауса, который один против целого отряда, с мечом в руке стоял на лестнице, прикрывая бегство своих людей.

В целом беседа получилась невеселой – это сильно смахивало на измену друга. Людвиг всегда казался мне человеком гуманного толка, в этом плане он выгодно выделялся из этической среды Империи. Пришлось поневоле призадуматься – если по приказу Гагена Справедливого из мести истязают людей, которым, в сущности, нечего скрывать, то что ждет меня, прежде неуловимого Адальберта Хрониста, как только я перестану быть полезным или как только за мною заподозрят очередную тайну?

Спор с Фирхофом заглох – я отчаянно испугался за самого себя. Советник императора смутился и ушел, разговор не принес никаких полезных плодов, кроме одного – я твердо решил приложить все усилия, чтобы хитростью снять неподатливое кольцо, открыть Портал и убраться вон из Церена. Пока не поздно. Даже если это чревато самыми серьезными потрясениями. А покуда перстень оставался у меня на пальце – я ждал, ждал тоскливыми днями и ночами, которые проводил почти без сна. Иногда мне чудились крики.

Под стеной шумело холодное море, шторм норовил метнуть в окно изорванные клочья серой пены…

* * *

Людвиг фон Фирхоф.

– Государь! Выслушайте меня.

– Говори, друг мой, по-моему, на тебя сегодня напала удивительная скромность. Чего ты хочешь за свои подвиги, хитрец?

– Я боюсь рассердить вас такими просьбами.

– Пустое, я не так глуп, чтобы сердиться на верных друзей. Итак?

– Помилуйте Бретона, мой император…

Гаген нахмурился и потер высокий, открытый, уже начавший обрамляться залысинами лоб. На белой коже остались розовые пятна от пальцев.

– Фон Фирхоф, вы сошли с ума. Такого у меня еще никто никогда не смел просить. Эта ехидна слишком долго жалила грудь государства.

– У ехидны вырван ядовитый зуб, она больше не опасна, в сущности, от прежнего ересиарха не осталось ничего, кроме физической оболочки. Покинет душа эту оболочку сейчас или через двадцать лет – какая разница?

– Он еще недавно был слишком популярен, я не могу держать такого человека в заточении – это слишком ненадежно.

– Пустое. Его солдаты разбежались или перебиты, его именем матери пугают детей, на землях Империи едва ли сыщется человек, готовый приютить побежденного мятежника. В Церене достаточно и тюрем, и монастырей…