Возвращение в Сокольники - Фридрих Незнанский

Точно так же сами собой пришли на ум слова, которых Турецкий никогда не произносил: «Господи, прости мне вольные и невольные грехи мои… Впрочем, насчет невольных ты не обращай внимания. Это все – лукавство. В чем и каюсь…»

Он еще раз поклонился и пошел к выходу. На солнце его оглушил птичий гомон. Орали вороны в парке напротив, чирикали воробьи в кустах распустившейся сирени. Все вокруг было розовато-голубым от обилия сиреневых зарослей. Когда-то, а в общем-то совсем еще недавно, дачки, которых здесь было изобилие, пока не стали строить казенные двенадцатиэтажки, утопали в сиреневых садах. Ничего почти не осталось. Снесли старые дачи, бульдозерами выкорчевали сады, сделав площадки с песочницами, а сирень разве что и осталась вот тут, у храма.

Ничего больше не смущаясь, Турецкий обернулся ко входу в церковь и в последний раз перекрестился на икону Христа над аркой дверей…

Конверт был в кармане. Турецкий вынул его, посмотрел, словно хотел убедиться в его наличии, сунул обратно и неторопливо пошел к главному входу в парк. Времени было достаточно. Он не смотрел по сторонам, хотя понимал, что его уже давно «ведут». А иначе и нельзя было. Как говорится, во избежание… Мало ли какой фортель мог в последнюю минуту выкинуть старший следователь по особо важным!…

Чувствовал он себя спокойно. На душе стояла этакая прохладная тишина. Никаких желаний тоже не было. Впрочем?…

Проходя мимо стекляшки-забегаловки с однозначным названием «Сирень», он подумал: а почему бы, в сущности, не выпить кружечку пивка? Вот просто взять и выпить. Кому от этого вред? И потом, сегодня же суббота как-никак.

Но за стойкой в кафе разливного пива не оказалось, пришлось довольствоваться бутылочным. Но он не стал цедить из горлышка, как это делает желторотая молодежь, ловя какой-то особый кайф. Он велел налить ему в бокал. И с этим бокалом подошел к столику у стеклянной стены и сел.

Отпивал медленно и со вкусом, поглядывая наружу.

По аллейке шло множество народу. Больше всего было стариков и детей. Подумал, что если бы пришлось проводить операцию, лично он бы отказался. Слишком опасно. Риск неоправданный.

Вспомнился давний рассказ одного знакомого опера, которому где-то в конце пятидесятых пришлось здесь вот, на одной из просек, вместе с коллегами из группы захвата брать особо опасного. Муровцы долго его выслеживали и наконец засекли…

Да, звали того опера Колей. Николай Иванычем. Он потом из сыщиков в писатели подался. Коллеги, встречая его, напевали с шутливой издевочкой: «А у него костюмчик цвета серой стали. Николай Иваныч, ах, какой вы стали!…»

Ну да, а его история чуть не кончилась трагически. У того отморозка, хотя в ту пору подобных терминов еще не было, манера имелась стрелять от пуза. И без рассуждения. Но ведь пушку в открытую таскать не будешь! Вот он для этой цели, падла, приспособил толстую книжку. Держит в руке пухлый том, читатель, бля, а внутри страницы вырезаны и между переплетами пистолет. И палец всегда на курке.

Коля рассказывал, что прокололся тогда один из молодых оперков. А суть в том, что с тем, кого ты собираешься брать по-тихому, ни в коем случае нельзя встречаться взглядами. Вмиг расколет. Как ты ни старайся казаться посторонним. Психика такая. Все напряжено, все – в ожидании, ну вот и… Короче, когда уже обложили того отморозка и «вели» его в сторону от людных аллей, паренек неопытный взглянул бандиту в глаза и… испугался. Уже через секунду бандит кувыркался по газону, отстреливаясь от паливших в него со всех сторон оперативников. Самое удивительное, что ни бандит, ни его преследователи не получили даже царапины. А преступника потом всем скопом повязали, когда у того кончились патроны. И такое бывает…

Кстати, не пострадал и никто из посторонних, из случайных зрителей. Которым иной раз достается так, что не позавидуешь.

Где-то здесь, поблизости, его и брали.

Сокольники…

Самое первое дело Сашки Турецкого, тогда еще стажера Московской городской прокуратуры, началось именно здесь. Здесь же, похоже, и закончится дорожка государственного советника юстиции… Надо идти. То есть уходить.

Он никогда бы не подумал, что будет так спокоен и собран. Письмо в кармане. Они его хотели, они его получат.

Круг выводил на Первый Лучевой…

Здесь было менее людно, чем ближе к центру парка. На лавочках сидели пожилые люди. Мальчишка кружил на трехколесном велосипеде.

С одной из лавочек впереди поднялся человек плотного телосложения, пожилой, хорошо одетый, чем-то отдаленно похожий на того Иван Иваныча. Пошел навстречу Турецкому.

Они встретились как бы случайно, посреди аллеи.

– Турецкий? – грубовато спросил пожилой мужик.

– Я.

– Где? – снова спросил пожилой.

– Тот же вопрос: где?

– Ты че, не понял?

– Деньги где? – спокойно продолжил Турецкий.

– А… «капуста»? Ща пойдем к выходу, там.

– Такого договора не было. И потом, я тебя не знаю.

– А тебе и не надо знать. Заява где?

– В кармане. Но отдам только после того, как подучу обещанное.

– Ну обещанное ты всегда получишь! – вдруг ощерился пожилой, и Турецкий увидел, что у того нет двух передних зубов. Значит, из недавних. Опытный давно бы вставил.

– Слушай, братан, иди к своему пахану и скажи: Турецкий слово держит. Того же требует и от вас.

– Требует? – изумился пожилой.

– Как сказал, так и передашь. А я здесь подожду. Иди.

– Тебе сказано – иди, значит, иди, Хмырь.

Голос раздался сбоку. Турецкий резко обернулся и увидел приближающегося к ним Иван Иваныча. Тот нес в руке кейс. Турецкий успел даже подивиться точности кликана – ну да, как этого ни прибарахли, все равно был хмырем, им же и сдохнет.

– Рад нашей встрече, Александр Борисович. Вот. Можете даже и не считать, – улыбнулся тот. – Все как в аптеке. Чудаки! – ухмыльнулся он вслед уходящему Хмырю.

Он протянул руку к Турецкому, ожидая обещанную бумагу.

Александр Борисович сунул правую руку за отворот пиджака…

– Я вас прошу… – недовольно скривился Иван Иваныч. – Тут же наши люди кругом. Оставьте эти шутки, Александр Борисович. Зачем это вам? Что за глупые эмоции!

Турецкий молча вынул из кобуры пистолет, секунду подержал перед собой и быстрым движением поднес его к своему виску.

Он и представить себе не мог, что смерть приходит так тихо…

Слабо щелкнул боек…

И тут же словно раскололось небо над головой.

Подкосились ноги, и он, подобно тряпичной кукле, сложился и рухнул на утоптанный гравий аллеи…

Эпилог

СТЫД – НЕ ДЫМ…

Сперва он услышал птиц.

Но это были явно не райские какие-нибудь гурии, приветствовавшие его появление в заоблачных высях. Крики скорее напоминали вопли испуганных ворон. Почему?…

Потом появился запах…

Точно так же пахла большая площадка в пионерском лагере, где он был в третьей смене, когда учился в седьмом классе. Мама его отправила в Хлебниково, по Савеловской дороге, где на берегу канала «Москва – Волга» стояли деревянные домики, в каждом из которых размещался один отряд. Физрук – здоровенный грузин Вано Ильич – заставлял мальчишек передвигаться по плацу по-пластунски. Воинов воспитывал! И плац этот ненавистный пах креозотом, которым пропитывают железнодорожные шпалы, едкой пылью и нагретым камнем…

Он не забыл этот противный запах подчинения…

Потом он увидел…

Небо над головой. Господь Бог в бездонной глубине… Облако, «наехавшее» на солнце, отчего стало сразу зябко и неуютно.

И в конце концов в возвращавшееся толчками сознание ворвались почему-то треск и крики. Трещало так, будто вокруг ломали кусты и валили деревья. А орали, как во время облавы на бомжей. «Стой, сучара!» И это было, пожалуй, самое вежливое…

Теперь он поднял голову. Даже сел, чувствуя слабость во всем теле, которое мотало из стороны в сторону. Зажмурился, снова открыл глаза и попытался сфокусировать взгляд.

Развалистой походкой, с пистолетом в опущенной руке, к нему, будто Спаситель на том, Генисаретском озере, где он только что утихомирил бурю, приближался Вячеслав Иванович Грязнов. Вот ведь какая задница! Он и в раю – не в аду же, естественно! – не оставляет «своими заботами»…

Новый пророк увидел открытые, но, вероятно, еще бессмысленные глаза покинувшего бренную, земную юдоль Турецкого и закричал как на мальчишку:

– Ты чего творишь, засранец?!

Святость момента словно сдуло. А Грязнов все шел по аллее, почему-то хромая и неразборчиво матерясь. То, что он ругался, было видно по выражению его лица и той особой, раскованной решительности, с которой бывший простой опер позволял себе, не снимая генеральских погон, первым входить в помещение, где засел отморозок-убийца…

Спазм перехватил горло. Турецкий смотрел, как шел к нему… друг. С того света, что ли? А какой тот, какой этот, как понять?…

Крепкие руки встряхнули и подняли Александра Борисовича на ноги.