Два капитана - Вениамин Каверин

Узнаю ли я когда-нибудь, что случилось с этим человеком, как будто поручившим мне рассказать историю его жизни, его смерти? Оставил ли он корабль, чтобы изучить открытую им землю, или погиб от голода вместе со своими людьми, и шхуна, замерзшая во льдах у берегов Ямала, годами шла путем Нансена к Гренландии с мертвой командой? Или в холодную бурную ночь, когда не видно ни звезд, ни луны, ни северного сияния, она была раздавлена льдами, и с грохотом полетели вниз мачты, стеньги и реи, ломая все на палубе и убивая людей, в предсмертных судорогах затрещал корпус, и через два часа пурга уже занесла снегом место катастрофы.

Или еще живут где-нибудь на безлюдном полярном острове люди со «Св. Марии», которые могли бы рассказать о судьбе корабля, о судьбе капитана? Ведь прожили же несколько лет на необитаемом уголке Шпицбергена шесть русских матросов, били медведей и тюленей, питались их мясом, одевались в их шкуры, устилали шкурами пол своего шалаша, который они сделали из льда и снега?

Да нет, куда там! Скоро двадцать лет, как была высказана «детская», «безрассудная» мысль покинуть корабль и итти на землю «Св. Марии»? Пошли ли они на эту землю? Дошли ли?

Глава восьмая. Семейство доктора

Всю зиму я разбирал эти дневники, а между тем моя жизнь в Заполярье шла своим путем. Я возил в Красноярск инструменты для лесозаводов и, в конце концов, довел этот маршрут до восьми с половиной летных часов. Я перебрасывал изыскательские партии в Норильск, возил учителей, врачей, партработников в глухие ненецкие районы. С известным летчиком М. я был на Диксоне. Мне приходилось летать по притокам Енисея Куренке и Нижней Тунгуске.

Но возвращаясь в Заполярье, я прежде всего отправлялся к доктору, — разумеется, после парикмахерской и бани.

Я очень привязался к доктору и его семейству, и они меня, кажется, полюбили. Это было очень смешно, что доктор относился ко мне, как к своему произведению, — он даже иногда прищуривал один глаз, как будто все-таки не совсем доверял, что я — тот самый худенький черный мальчик в больших штанах, который когда-то твердил: «Кура, Седло, Ящик». Конечно, теперь он не казался мне таким загадочным, как в деревне, в детстве. Но и теперь никогда нельзя было сказать, что он станет делать в следующую минуту. Он мог, например, во время разговора вдруг бросить вам свой стул, и вы непременно должны были поймать его и бросить обратно. И через несколько минут такой гимнастики он как ни в чем не бывало садился на этот стул — и разговор продолжался. Ненцам, среди которых у него были настоящие друзья, он любил читать Козьму Пруткова.

Они приезжали к нему, смуглые, черноволосые, широколицые, в расшитых бисером оленьих шубах. Они сидели и разговаривали, а олени, серые, с печальными глазами, запряженные в высокие нарты, подолгу стояли у крыльца.

Доктор говорил по-ненецки, и ненцы приезжали к нему советоваться — иногда по очень важным делам. Не все было им ясно в новом социалистическом строе, и они не вполне доверяли какому-то Ваське-председателю, который в тундровом Совете считался главным специалистом по колхозным вопросам. Так, однажды они приехали, чтобы спросить, как, по мнению доктора, следует поступить с бандитом — самим ли убить его, или выдать властям? В другой раз они явились, чтобы выяснить, как смотрит доктор на примус — годится ли эта машина в хозяйстве?

И доктор длинно доказывал, что бандита нужно выдать властям, что примус годится в хозяйстве, и ненцы молча слушали его с серьезным детским выражением. Впрочем, вскоре и мне случилось выступить перед ненцами с большой речью о примусе, — но об этом ниже.

Ненцы внимательно слушали доктора.

Во всяком случае, это была прочная дружба, и доктор рассказывал мне, что она началась после того, как в одном становище Хабарово он устроил глистогонный пункт. Это было настоящее торжество медицины. Доктора прозвали «изгоняющий червей», а слава его разнеслась по тундре…

В доме было много зверей: кот «Филька», черепаха, еж и филин, который жил под столом и кричал «ай, ай, ай!», когда садились обедать. Все это было Володино хозяйство, — и еще две собаки, «Буська» и «Тога», которых он учил ходить в упряжи; ненцы подарили ему прекрасную упряжь, украшенную пластинками из мамонтовой кожи. Мне очень нравилось, что Володя не хвастает своими стихами. Это была его тайна, и за зиму я только один раз слышал, как он прочитал стихи. Сперва он долго бормотал их, не зная, что я в соседней комнате и все слышу. Потом сказал вслух, с выражением:

Эвенок Чолкар приезжает из школы домой,Луною улыбка блестит в его узких глазенках,Быстро с нарт соскочил он и радостно машет рукой, —В чум вливаются свежесть и радость ребенка…

Потом снова начал бормотать.

Я рассказал ему историю капитана Татаринова и объяснил, какое значение имеют для этой истории дневники покойного Климова. И вот каждый раз, когда я приходил к доктору с новой разобранной страницей, являлся Володя и слушал наши разговоры с таким взволнованным лицом, что доктор, переглянувшись со мной, ласково обнимал его за плечи. Без сомнения, не одно стихотворение было посвящено этой истории, и, таким образом, жизнь капитана Татаринова описана не только в прозе.

Доктор заинтересовался болезнью, о которой пишет штурман, — это запинание сперва в ногах, потом в речи и скорая, беспричинная смерть, — и Володя припомнил, что от такой же болезни умер Эванс, спутник капитана Скотта.

— Скотт пишет, что от этой болезни умирают самые сильные, — покраснев, сказал он. — Он думает, это что-то психическое.

Но особенно поразило его мое предположение, что, может быть, шхуна еще стоит с мертвой командой во льдах у какого-нибудь безлюдного острова. Он хотел что-то спросить, но промолчал, только по-детски открыл рот, и все лицо, щеки, даже шея покрылись гусиной кожей от волнения…

Главным человеком в доме была, разумеется, Анна Степановна. Все ее слушались, даже филин, который никого не слушался и доктору всегда говорил «ай, ай, ай» с укоризненным выражением. Недаром ненцы говорили доктору: «Ой, хорошо, когда такой большой женка есть». Она внушала уважение. Не только дома, но и во всем городе прислушивались к ее словам.

Она была из известной морской семьи, и ее отец, дяди и все братья плавали капитанами на морских и речных судах. Иногда во время Карской — так называют в Заполярье месяцы август и сентябрь, когда наши ледоколы проводят через Карское море советские и иностранные пароходы, — эти братья и дяди появлялись в доме, такие же высокие и крепкие, как Анна Степановна, с большими усатыми лицами, с большими носами.

К истории капитана Татаринова Анна Степановна подошла с неожиданной стороны.

— Несчастные женщины! — сказала она, хотя о женщинах не было сказано ни слова. — И год ждут и два, он, может быть, и умер давно, и следа не осталось, а они все ждут. Все надеются — может, вернется! А эти ночи бессонные! А дети? Что детям сказать? А эти чувства безнадежные, от которых лучше бы самой умереть. Нет, вы мне не говорите, — с силой сказала Анна Степановна, — я это видела своими глазами. И если вернется такой человек — конечно, герой, что и говорить. Ну и она — героиня!

Глава девятая. Мы, кажется, встречались…

Володя заехал за мной в семь утра, я сквозь сон услышал, как он внизу ругает Буську и Тогу — двух собак — своих передовых. Накануне мы с ним условились поехать в Зверовой совхоз, и он вдруг предложил — на собаках.

— Они только поворачивать не умеют, — сказал он серьезно, — а так очень хорошо везут. А на поворотах я слезаю и сам поворачиваю.

Я было возразил, что не лучше ли все-таки на лыжах, но Володя обиделся за своих собак, и пришлось согласиться.

— Даже мама может подтвердить, — сказал он строго, — что по прямой они везут превосходно.

Как настоящий ненец, он бодро крикнул «хэсь!», когда мы уселись на нарты, — и собаки помчались. Ого, как ударило мелким снегом в лицо, закололо глаза и занялось дыхание! Нарты подбросило на сугробе, я схватился за Володю, но он обернулся с удивлением, и я отпустил его и стал подпрыгивать на каких-то ремешках, натянутых, по-моему, очень слабо.

Мне пришла в голову мысль, что хорошо бы ехать немного потише, — но куда там! Нечего было и думать! Грозно подняв палку, Володя орал на своих собак, и они мчались все быстрее и быстрее. Конечно, я мог бы крикнуть Володе, чтобы он придержал собак. Но это был верный способ навсегда потерять его уважение. Все-таки я крикнул бы, пожалуй, — уж больно высоко подпрыгивали на сугробах эти проклятые нарты! Но в эту минуту Володя еще раз обернулся ко мне, и у него было такое раскрасневшееся счастливое лицо и ушанка с таким ухарским видом сбилась набок, что я решил лечь животом вниз и покориться.