Метаморфозы. Тетралогия - Дяченко Марина и Сергей

Но когда она втянула в себя ратушу – та вдруг раскололась, раскрылась, будто цветок, и из ее нутра на Сашку глянуло чудовище, подобного которому она не видела никогда, нигде, ни в каких кошмарах.

Сашка отпрянула.

Чудовище медленно выбиралось из расколотой башни. Меняло форму, пульсировало, растекалось, но Сашка видела только глаза. Неподвижные. Мутноватые. Глядевшие на Сашку и больше ни на кого.

И, встретившись с ним взглядом, Сашка всей кожей ощутила то, что до нее много раз понимали другие. Существу безразлично, что ее кто-то любит. И что она кого-то любит. И что у нее было детство и она плескалась в море; и что у нее на старом вязаном свитере вышит олень. Много было таких, кем-то любимых, носивших в кармане ракушку, или пуговицу, или черно-белую фотографию; никого не спасли ничьи воспоминания, никого не защитили слова и клятвы, и те, кого очень любили, умерли тоже.

Сашка оцепенела.

Разросшаяся, вместившая в себя полгорода, она смотрела, как надвигаются на нее мутные пристальные глаза. И когда до чудовища оставалось всего несколько шагов, она вдруг вспомнила, что стоит в своей комнате в общежитии, вспомнила, что смотрит на «фрагмент» и может еще спастись.

Она упала назад. Опрокинулась. Сильно ударилась затылком, так что зазвенело в голове. Свалился с грохотом стул, за который она, оказывается, держалась одной рукой; через мгновение, будто помедлив, со стола соскользнул альбом и лег на полу, разбросав черные страницы.

– Ай!

– Мамочки!

– Да что же такое!

– Что ты делаешь! Скотина! Дай поспать!

Переждав боль, Сашка поднялась на локте. Увидела собственные домашние тапочки в разных концах комнаты. Слой пыли на плинтусе. Осколок чашки под кроватью, чашки, разбившейся месяц назад. Над головой вопили в два голоса Вика и Лена, в стену ударили чем-то тяжелым соседи.

Тикали часы. Если им верить, с момента, когда Сашка поднялась с постели, чтобы глянуть в черный альбом, прошла ровно одна минута.

* * *

– Вы на втором курсе! Не на первом! Вы делаете такие вещи, Александра, что… у меня просто нет слов!

Никогда в жизни она не видела Стерха разъяренным. Он метался по четырнадцатой аудитории и, как показалось Сашке, едва сдерживался, чтобы не пинать стулья.

– Но вы ведь мне дали этот альбом…

– Я его дал вам раньше! Когда вы были в другом статусе! Понимаете?! Этот альбом вообще не для вас… Моя ошибка, надо было сразу же забрать… Но кто знал, что вы полезете в сотый фрагмент?!

– Я не знала, что нельзя. Простите меня, пожалуйста.

Стерх остановился перед ней:

– Ладно. Ладно, будем считать, что и вы и я равно виноваты в том, что случилось. Больше, пожалуйста, никакой самодеятельности. Выполняйте только те задания, которые даю я, и вовремя! Не раньше, не позже.

– Да. Я обещаю. Только я хотела спросить…

– Спрашивайте, – казалось, горбун немного остыл. Или, по крайней мере, взял себя в руки.

– Это… которое было там… что это?

Горбун уселся за преподавательский стол.

– А вот это, Александра… вам рано знать. Незачем. Узнаете на экзамене.

* * *

Она опоздала на право. Постучала посреди лекции и попросила разрешения войти.

– Александра, вы пропустили четыре занятия подряд. Месяц. Спасибо, конечно, что вы почтили меня вниманием, опоздав всего на полчаса… Но как вы собираетесь сдавать экзамен?

Слово отдалось в Сашкиной душе, как эхо камня, брошенного в колодец. «Экзамен». Такой же эвфемизм для обозначения изуверской процедуры, как, например, «допрос с пристрастием» или «светский суд».

– Садитесь, Александра! Или вы так и будете стоять в дверях?

Сашка села на свое место. Между ней и Костей был проход – и Женя Топорко. Сашка ждала звонка, водила ручкой по чистому листу бумаги, и все время, против ее воли, на листе возникали три белых круга на заштрихованном поле. Они смотрели на Сашку как неподвижные мутноватые глаза.

Прозвенел звонок. Белая страница перед Сашкой была покрыта узорами из плотно заштрихованных треугольников; она с отвращением захлопнула тетрадь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Женя. Мне надо поговорить с твоим мужем. Разреши, пожалуйста. Мы станем говорить только об учебе, и больше ни о чем, – она произносила слова громко и твердо, так, чтобы слышал весь курс.

Женя поджала губы, закинула на плечо сумку и с высоко поднятой головой вышла из аудитории. Прочие – Юля, Аня, Игорь – не торопились, делая вид, что никак не могут собрать конспекты.

– Идем, – сказала Сашка Косте.

Под многими взглядами они вышли в коридор, поднялись на четвертый этаж и выше, на лестницу, ведущую на чердак. Возле круглого окошка остановились.

– Ты меня спас. Только я теперь не знаю, может, лучше было остаться в том закольцованном дне…

– Что опять случилось?

В коридоре четвертого этажа гуляли сквозняки, вертелась пыль в столбе света, падавшего из круглого окошка, а сверху, с лестницы, ведущей на чердак, смотрела круглым замком чердачная дверь.

– Знаешь… сегодня утром я первый раз подумала, что, может быть, они нам не врут? Мы выучимся и поймем что-то… запредельное. И тогда скажем им «спасибо».

– «Спасибо», – повторил Костя со странной интонацией. – А теперь что ты думаешь?

Сашка вздохнула:

– Не знаю. Потом я подумала: может быть, из нас готовят боевых бестий. А экзамен… что-то вроде гладиаторской арены. Кто-то, кого мы не знаем, будет смотреть и делать ставки. А мы будем биться и умирать… Но это бред, Костя. Для того чтобы вырастить боевое чудовище, не нужны подобные тонкости.

Костя молчал.

– Ты посмотри на них… На Портнова. Или посмотри на Стерха. Когда я заявилась к ним без глаз, без рук… Он плакал от радости. Представляешь?!

– Вспомни, что ты мне говорила, – сказал Костя.

– Что?

– «Если мы пройдем до конца этот курс, то, наверное, станем такими, как они. И сможем говорить с ними на равных. Тогда мы отомстим».

Сашка покачала головой:

– Если мы пройдем этот курс, нам не захочется мстить. Потому что мы станем такими же, как они.

Костя сжал губы:

– Только не я. Я ничего не забуду.

Прозвенел звонок.

* * *

Егор сидел на скамейке, очищенной от снега. Курил, глядя в небо. Сашка остановилась рядом.

– Привет.

– Привет, – отозвался Егор, не глядя на нее.

– Можно я сяду?

– Садись.

Сашка провела ладонью по много раз покрашенным, мокрым доскам скамейки. Села на самый краешек.

– Ты приставил крепления к лыжам?

– К каким лыжам? – удивился Егор.

Сашка растерялась.

– Знаешь, в спорттоварах беговые лыжи, еще старые, продаются по смешной цене. К ним только надо приставить крепления…

Егор молчал.

Утром, собираясь на пары, она наткнулась среди своих вещей на его зеленую рубашку. Запах одеколона еще не выветрился. Она хотела надеть рубашку – и подать тем самым знак к примирению, но не было времени на утюжку, а рубашка измялась безнадежно.

И сейчас, повинуясь импульсу, она коснулась его рукава.

Часть ее кожи – плотная ткань зимней куртки, слой синтетического утеплителя, скользкая подкладка из искусственного шелка. Гладкая и теплая.

Теплая.

Сашка потянулась к нему. Обняла. Не руками.

Егор стал частью ее. Она присвоила его, может быть, даже украла. На скамейке посреди двора перед общагой. У всех на глазах.

На коротенький миг она ощутила, что значит быть Егором. Какие у него колючие жесткие щеки. Как замерзли ноги в ботинках. Как колотится сердце – в этот момент, когда он старается казаться равнодушным. Как он обижен и как мучается… но почему?

И тут же, еще оставаясь Егором – сделав Егора своей частью, – она поняла, как глубоко он оскорблен. Ему рассказали об условии Стерха. Его заставили поверить, что Сашка сошлась с ним по чисто физиологическим причинам – Стерх велел избавиться от девственности, она и избавилась…

Сашка осознала это оскорбление как свое.