Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005 - Юрий Левада

Во-первых, речь почти всегда идет об «ограниченной» правде, отнесенной к определенному явлению, событию, поступку. Следы тревожившей поколения философствующих мыслителей Правды-Истины, равно как и придуманной отечественными моралистами Правды-Справедливости, здесь трудно обнаружить. Эта правда чаще всего ситуативна, прагматична («правда-польза»).

Во-вторых, эту правду не «мы» ищем, добываем, формируем, а нам «спускают » (как и прочие указания, разрешения, запреты и пр.) – это правда, которую «нам» говорят. Общественному мнению остается лишь принимать, что дают, или просить чуть больше.

В-третьих, за обретение правды сплошь и рядом принимается разоблачение разнообразных неправд, разрушение запретов и т. п.

Последняя тема заслуживает более пристального рассмотрения.

Соблазн и опасность «разоблачительной» полуправды

Иллюзия «прорыва» к правде-истине – одна из основ гласности. Падение запретов на слово и мысль означало в те пьянящие времена прежде всего (или – всего лишь…) обретение долгожданной возможности обличать уже распадающуюся систему, ее идеологические фантомы – и собственные иллюзии. На этом держался самиздат, а потом и вся «перестроечная» литература различного уровня и достоинства. Понятно, что это был необходимый – более того, единственно возможный в наличных исторических, политических, человеческих координатах – шаг на пути к реальному изменению общественного сознания. К тому же шаг, имевший за собой большую историческую традицию (достаточно сослаться на российско-интеллигентскую линию обличительства, восходящую к Чаадаеву, Герцену и др. Кстати, господствовавшая партийно-советская догматика в значительной мере строилась на постоянных обличениях идейных противников, отступников и вообще всех «чуждых»). Но давно стало очевидным, что разоблачение навязанной и привычной «неправды» (фальши, лжи, самообмана) далеко не означает обретения «новой», «подлинной» правды, более того – может открывать дверь новым иллюзиям, новому самообману, а то и всеобщему разочарованию и отчаянию.

Если взять, в самых общих чертах, социальную генеалогию самой процедуры «разоблачения», то нетрудно заметить, что в ее основе – представление о некой «сокрытой» под оболочками запретов и фальши правде-истине, которую требуется найти и освободить от оков. Иными словами, перед нами явный суррогат мифологической схемы обретения правды или Истины с большой буквы, который действует на основе и в рамках мифологического мировоззрения и его фольклорных реплик.

Существенная особенность мифологических представлений состоит в том, что они не поддаются рациональной критике. Миф нельзя опровергнуть, можно лишь «уйти» от него, перейдя на иную систему мировоззренческих координат. И, естественно, «расколдовав» (в терминологии М. Вебера) сам механизм существования-возрождения мифологических структур общественного сознания. Никакое обличение этого не делает.

Так, демонстративные обличения Сталина и сталинизма на пике хрущевской «оттепели» 1956–1961 годов не могли привести к крушению общественно-политической системы не только потому, что были неглубокими, непоследовательными, своекорыстными (направленными на оправдание существующей системы и ее очередных лидеров) и пр., а прежде всего потому, что совершались в рамках и категориях господствовавшего социального мировоззрения. Серия социально-политических разоблачений, начатых осторожной критикой эвфемизма «культ личности» после XX съезда партии, вылилась в мучительно-растянутый и прерывистый переход от разоблачения «неправильного» вождя к критике «извращений» строя и много позже, в другом поколении – к обличению самого строя и уже всех его лидеров. Результатом на каждом этапе являлась «полуправда», одновременно соблазнительная (как якобы легкий путь к «правде») и опасная, поскольку ориентирована она была на то, чтобы превратить ближайший «полустанок» обличительной критики в ее конечный пункт (за примером достаточно обратиться к пресловутому «застою»). По самой своей природе никакое обличение не может «идти до конца», так как процедура обличения конца не имеет. Но еще важнее то, что никакое разоблачение еще не дает нам реальной «правды» – ни нового знания, ни новых рамок самоопределения. Даже самый радикальный – по намерениям – разрыв с прошлым, со старыми мифами – не означает «прорыва к правде» и тем более – обретения этой «правды». Тем более что разрыв с прошлым никогда в социальном и человеческом мире не бывает радикальным [40] .

Любая полуправда может выступать и как «полу-ложь», которая стремится выглядеть правдой, но может и служить точкой поворота назад, к «большой лжи».

С этим очевидно связана наблюдаемая в последние годы тенденция массового отката от критических завоеваний времен гласности и перестройки (улучшение оценок советского периода и тогдашних деятелей и т. д.). Вот здесь-то и место для все более громогласного «возвышающего (унижающего) обмана».

Опасная слабость всякого обличения – которое, конечно, может на первых порах играть роль стимулятора, фермента общественного возбуждения – в том, что оно быстро утрачивает и свой критический заряд, и свое влияние на общественные настроения. Примеры слишком близки, чтобы их указывать. Остается либо апологетика наличного состояния, либо всхлипы растерянного отчаяния – весьма типичная современная дилемма в ситуации, когда равнодушную массу уже нельзя «накормить» ни обещаниями, ни обличениями (оставим за скобкой специфический интерес к скандалам и сплетням невысокого пошиба).

Не потому ли при описании компонентов патриотизма требование «говорить о нашей стране правду, какой бы горькой она ни была», согласно одному из опросов 2000 года, менее всего поддерживают самые молодые (10 % при среднем 12 %) и наиболее образованные (всего 7 %)? Видимо, правда понимается опять-таки как некое гневное разоблачение (ср. популярную формулу такой процедуры «резать правду-матку»). А общая мода на раздевание «голых королей» прошла – и, видимо, безвозвратно.

Ведь когда известный герой М. Булгакова утверждал, что «говорить правду легко и приятно», речь шла не о гневных обличениях в духе старых пророков, а о правде некоего нового понимания мира и человека. И Коперник победил не обличением системы Птолемея, а созданием новой концепции небесной механики.

Подлинная альтернатива «старой» реальности, в том числе и старой идеологии, мифологии – не гневные обличения, а переход к иной системе координат, т. е. критериев, ценностей, установок и т. д. Только обретение такой системы может дать надежную точку опоры и для критического преодоления наследия прошлых эпох. Причем эту «точку» нельзя найти или открыть, ее можно лишь создать – сформировать, определить, освоить. Беда «прекрасных порывов» ранней перестройки в том, что никто не сумел сконструировать и предложить обществу какую-либо принципиально иную модель социальной системы и социального миропонимания (через 10–12 лет, когда порывы утратили смысл, уже в эпоху всеобщего разочарования, власти решились говорить о мировой общности и демократии западного типа). В значительной мере отсюда неуверенность и нескончаемые метания на всех уровнях, сверху донизу.

Теперь пора вернуться к методологическому началу предложенных рассуждений – проблеме определения и судеб исходных понятий.

От Истины – к «пользе»?

Пламенный панегирик Истине, сочиненный Гегелем, приведен в эпиграфе к настоящей статье. Ключевое слово здесь очевидно должно и по-русски писаться только с большой буквы, потому что речь идет не о каких-то банальных «правильностях», а о едином смысле, охватывающем все и вся, выражающим все «действительное и разумное» («неразумное», случайное знаменитый философ просто объявлял недействительным). Все движение человеческого разума и истории оказывалось направленным на достижение этой Истины. Позднейшая философская мысль, опиравшаяся на классическую традицию (прежде всего рационализм, материализм, эволюционизм XIX века), попыталась спустить категорию истины с неба на землю, объявляя ее воплощением науку, технический и общественный прогресс, «передовой» класс и др., – причем и приземленная истина сохраняла некоторый налет сакральности, открывалась лишь тем, кто в нее верил. Вопреки радикальным ожиданиям середины того наивно-прогрессистского по своим ориентациям века, материализованная универсальная истина не вытеснила христианские трактовки этой категории, но лишь нашла место рядом сними.

По словам английского мыслителя И. Берлина, со времен высокого Просвещения считалось, что «мир был единым, умопостигаемым целым», что «истина равно очевидна повсюду и для всех разумных созданий». «…Даже те, кто не верил в бессмертие или в Бога, были готовы страдать и умереть за истину, ибо найти истину и жить согласно ей – было конечной целью каждого. Такова была вера платоников и стоиков, христиан и евреев, мусульман, деистов и атеистов-рационалистов» [41] . Но, как с явной горечью констатирует этот автор, после конца Просвещения, особенно же в XX веке представления о существовании единой и общеобязательной Истины подверглись сомнению. По его мнению, национализм, фашизм, марксизм, каждый со своей стороны, выступили за утверждение своих, исключительных истин (национальных, расовых, классовых). Кстати, одним из первых сторонников идеи множественности взаимоисключающих истин был первый современный теоретик общественного мнения У. Липпман. Значительная часть работ уже цитировавшегося X. Гадамера (1900–2002) посвящена основательной критике классических воззрений на Истину. В минувшем веке представление о единой и высокой Истине, спустившись с романтических высот на землю, поглощенную социальными проблемами и конфликтами, как бы разбилось вдребезги. Конец претендовавших на величие псевдосакральных идеологий во второй половине XX века (фашистской, марксистской) фактически поставил точку в этом процессе.