Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы - Константин Михайлович Симонов

class="p1">– Где Сабуров?

– Еще не приходил.

– Уже шесть часов, – сказал Ванин, – не иначе как забрался в дом к Конюкову. Нигде его больше нет.

XXII

Сабуров действительно отправился в дом к Конюкову.

Ходить туда можно было только ночью, и то большую часть пути ползком, с риском угодить под случайную пулю,

Сабуров с Петей сначала прошли вдоль полуразрушенной стены, потом свернули. Здесь Петя весь подобрался, как бы готовясь к прыжку.

– Ну как, товарищ капитан? Тут место открытое.

– Знаю, – сказал Сабуров.

– Как, поползем или махнем?

– Махнем, – ответил Сабуров.

Они выскочили из-за стены и пробежали тридцать метров, отделявших их от следующей стенки, за которой уже можно было сравнительно безопасно пробираться к дому. Немцы услышали шум, и позади запоздало ударила по камням пулеметная очередь.

– Кто идет? – тихо спросил кто-то в темноте.

– Свои, – отозвался Петя, – капитан.

Они прошли еще несколько шагов вдоль стенки.

– Сюда, – послышался тот же шепот. – Это вы, товарищ капитан?

– Я, – ответил Сабуров.

– Сюда, головой не ударьтесь.

Сабуров пригнулся и спустился на несколько ступенек вниз. Ощупью они повернули за угол и вошли в подвал.

Это была часть той самой большой котельной, из которой когда-то лейтенант Жук вылавливал спрятавшихся немцев. За два месяца времена переменились: то место, которое раньше считалось опасным, сейчас, в этом сровненном с землей городе, казалось комфортабельным помещением. Часть котельной обвалилась от прямого попадания пятисотки, но другая, меньшая часть, была цела.

В двух стенах, углом обращенных к немцам, были сделаны бойницы для четырех пулеметов. Лестничная клетка обрушилась, к отверстию в потолке был приставлен кусок притащенной откуда-то пожарной лестницы. Пролом в стене, образовавшийся от попадания бомбы, был загроможден обломками котлов, а там, где все-таки оставался проход, он был завешен двумя сшитыми вместе плащ-палатками. Именно отсюда, приподняв плащ-палатку, Сабуров вслед за провожатыми вошел в котельную.

В котельной было дымно. Прямо на цементном полу горела железная самодельная печка. Труба была выведена наружу, через стену, но вставлена она была неплотно, и из всех колен ее просачивался дым. Один боец сидел у печи на корточках, а пятеро или шестеро вповалку спали в углу на нарах, сооруженных из двух пружинных матрацев и нескольких дерматиновых сидений, снятых с разбитых машин.

Когда Сабуров вошел, сидевший у огня боец вскочил, откозырял и спросил:

– Прикажете разбудить Конюкова, товарищ капитан?

– Разбудите.

– Товарищ старшина, товарищ старшина! – стал расталкивать Конюкова красноармеец.

Конюков, оправляя на ходу ремень, подбежал к Сабурову.

– Разрешите доложить! – гаркнул он, остановившись за три шага. – Гарнизон дома номер семь по Татарской улице находится в боевой готовности. Больных нет. Раненых двое. Особых происшествий нет. Докладывает старшина Конюков.

– Здравствуй, Конюков.

– Здравия желаю, – отчеканил Конюков и, отступив на шаг, опять вытянулся.

Несмотря на всю его дисциплинированность, было во внешности Конюкова что-то новое, чуть-чуть партизанское, что появляется у людей, долго сидящих в осаде, постоянно рискующих жизнью и отрезанных от остального мира. Ремень у Конюкова был по-прежнему затянут так, что не просунешь двух пальцев, но ушанка была надета залихватски набекрень, у пояса в треугольном черном футляре висел немецкий парабеллум, а на ногах красовались немецкие летные сапоги с меховыми отворотами.

И по тому, как красноармеец спросил: «Прикажете разбудить Конюкова?» – не решаясь сам произвести это действие, и вообще по царившему в гарнизоне порядку Сабуров понял, что Конюков за эти дни поставил себя здесь как положено.

– Давно не был я у тебя, Конюков. Пришел посмотреть, как живете.

– Хорошо живем, товарищ капитан.

– Скажи, пусть скамейку к печке принесут – я замерз, и садись – поговорим.

– Прикажете разбудить людей? – спросил Конюков.

– Зачем будить? Устали, наверное?

– Точно так, устали.

– Это все, что есть у тебя?

– Никак нет, не все. Половина на постах, половина спит. По очереди и воюем, если только атаки нет.

– А если атака?

– А если атака, все на постах, по расписанию. Антонов! – позвал Конюков.

– Да.

– Найди товарищу капитану скамеечку, – сказал Конюков. – Одна нога здесь, другая там.

Скамеечки не нашлось, вместо нее боец принес два автомобильных сиденья и положил их немного поодаль от печки, а сам стал ворошить дрова.

– Вольно, Конюков, – сказал Сабуров. – Садись, – и сам сел к огню.

Конюков тоже сел, наискось от него, но, даже сидя на низкой автомобильной подушке, ухитрялся сохранять подтянутый вид.

– Значит, теперь один в осаде сидишь? – спросил Сабуров.

– Так точно. За командира роты остался, как убило его.

– Сколько сейчас у тебя людей?

– Пятнадцать человек, – сказал Конюков, – считая меня.

– А было, когда принял команду?

– Семнадцать было. Двое за вчера и сегодня убыли по причине смерти. Убиты, значит, – пояснил он свое даже ему самому показавшееся витиеватым официальное выражение.

– Как же ты войско свое расставил? – спросил Сабуров.

– Разрешите доложить. Значит, так. Днем у амбразур с пулеметами четверо лежат все время. Двое в окопах по сторонам сидят, чтобы не обошли, чтобы с флангов наблюдать. Закопаны хорошо, и прямо из подвала туда ход идет, чтобы головы не снесло, когда ползти будут. Вот дыра идет, видите? Двое на первом этаже все время дежурят: глядят вперед, чтобы не подошли. Закрыты, конечно, меньше, но защита устроена. Мы туда из танка башню сволокли, кирпичами обложили. Вчера убило Максимюка. Не знали?

– Кажется, знал.

– Такой рыжий, у меня в отделении был. Ну, вчера в него попало. А так – бог милует. Все предназначено по порядку, товарищ капитан. Сами сможете убедиться.

– Посмотрю, – сказал Сабуров.

– А пока не хотите ли картошечки отведать? Как раз жарим ее. Мороженая, но она еще слаще.

– Откуда же у тебя картошка?

– Ночью вчера пробрались до того подполья, где женщина была с детьми, которых убило. Помните?

– Помню.

– Пробрались. Сам лично я пробирался. Там от взрыва разбросало. Полмешка набрал. Вы мороженую не кушаете?

– Нет, почему же? Ем, – сказал Сабуров.

– Сейчас мы все сделаем, – сказал Конюков. – Антонов, поверни еще раз картошку. Погоди, я сам.

Конюков встал и, вытащив из-за пояса широкий трофейный нож, стал поворачивать на сковороде картошку.

– У нас тут хозяйство, товарищ капитан. Я люблю, чтобы всему свое место было. Отведайте картошки, – предложил он, стаскивая с времянки сковородку и ставя ее на пол. – Вот, пожалуйста, ножичек.

Сабуров взял нож и, обжигаясь, съел несколько кружков картошки.

Конюков, у которого на боку болталась немецкая обшитая войлоком фляга, хотел спросить у капитана, выпьет ли он, но дисциплина взяла верх: начальство само знает, когда пить, когда не пить.

– А ты чего не ешь? – спросил Сабуров.

– Отведайте еще, потом и мы покушаем.

Сабуров отказался и подвинул