Гурджиев и Успенский - Аркадий Борисович Ровнер

рисковали не только исказить идеи, но и обесценить то, что предназначалось для внутренней работы.

Некоторые из этих правил были связаны с самой работой, другие были инициированы Успенским в знак протеста против хаотичности Гурджиева. Ученики не должны были называть друг друга по имени, а должны были пользоваться обращениями “г-н”, “г-жа”. Приезжая на Варвик-стрит, они должны были оставлять свои машины за несколько кварталов от места встречи, чтобы не привлекать внимания к зданию. Если они встречались где-нибудь в публичном месте, они не должны были узнавать друг друга, чтобы не быть втянутыми в разговор о работе в присутствии посторонних. Они должны были различать друзей по работе и друзей вне работы. Было множество других часто непонятных и утомительных правил, однако трудность их выполнения была частью работы.

Правила должны были создавать напряжение, и они вдобавок создавали атмосферу тайного общества, и это приводило к курьезам. Чтобы встретиться с другом по работе, нужно было много предосторожностей. Например, нельзя было договариваться о встрече по публичному телефону, так как была вероятность быть подслушанным телефонисткой. Иногда правила имели неприятные стороны. Если человек выходил из группы и отходил от работы, остальные должны были подвергнуть его остракизму. Гурджиев в свое время объяснил, что смысл такого правила состоит в том, чтобы беглый ученик не боялся вернуться, хотя такое отношение к беглецу наверняка способствовало еще большему его отчуждению. Согласно Успенскому, это правило должно было внушить беглецу, что он умер для своих старых друзей.

Последователи Успенского хором отмечают, что при всей своей показной строгости он был милейшим и добрейшим человеком. Однажды, когда его ученик сообщил ему о помолвке с его ученицей, он расплылся в широкой улыбке и сказал: “Для такого случая нет никаких правил”. Вообще по сравнению с гурджиевскими методами, его методом была сама мягкость. Один из американских учеников Успенского определил это так: “Омлет Успенского – не очень крутой”. Другой ученик заметил: “Он безукоризненно вежлив, но если это нужно, он мог и заорать по-московски, криком, который звенел в воздухе и пробуждал ученика, к которому он был обращен”.

Успенский редко пользовался театральными приемами, которые очень любил Гурджиев, и ощущение, что он играет роль, редко присутствовало на его встречах с учениками, но у него были на вооружении словесные приемы, которые имели тот же эффект. Если при этом учесть его прекрасное понимание психологического состояния ученика, то можно быть уверенным, что он добивался не меньших результатов меньшими усилиями. Вот воспоминание одного из учеников о встрече с Успенским, на которой он раскрывал концепцию многих “я”:

“Он ругал нас, требуя, чтобы мы никогда не произносили слово “я”, если мы не знаем, что мы говорим. Я возразил: “Но, г-н Успенский, Бог сказал Моисею на горе Табор: “Я есть кто я есть”. Я сидел в первом ряду. Он остановился, посмотрел на меня и затем сказал очень мягко: “Да. Но вы, видите ли, не Бог. В вас нет “Я”. Вам нужно работать. Работать, чтобы иметь “Я”. “Если бы только у меня было достаточно сил для работы!” – искренне сказал я. “У вас есть эта сила, – заверил он меня. – Вы только тратите ее на споры”. Он посмотрел на меня долгим взглядом и улыбнулся”.

За суровой фигурой Успенского периода Варвик-стрит стоит мягкий и очаровательный Успенский, проглядывающий сквозь его решимость “к серьезным вещам относиться серьезно”. По воспоминаниям близких к нему учеников, он умел радоваться вину и поэзии и обладал неотразимым юмором. В Лондоне он был завсегдатаем китайского ресторана на Оксфорд-стрит, и его отменный вкус в чае сделал его почетным дегустатором фирмы “Твайнингс”. Однако некоторые из его учеников не могли увидеть его без пьедестала. Джон Беннетт вспоминает, что когда он сопровождал Успенский в магазин для покупки гравюр Петербурга для его квартиры, он долго не мог поверить, что это была не учебная экспедиция и что его мастер нуждался в отдыхе и развлечении. “Очень трудно подружиться с Успенским”, – сказала как-то мадам Успенская. То, что можно было бы воспринять как недостаток, рассматривалось его учениками как тайна учителя.

Успенский принимал своих учеников частным образом в своей квартире на Гвендвер-род, по словам Кеннета Волкера, в “торжественном викторианском доме на жалкой улице”. Его описание комнаты Успенского дает ощущение типичной для Успенского безбытности: “Там были диван-кровать, книжный шкаф, два кресла возле газового камина и большой стол, на котором стояли пишущая машинка, письменные принадлежности, фотоаппарат, гальванометр и некоторые неизвестные научные приборы. На подоконнике стояли открытая коробка сардин, остатки буханки хлеба, тарелка, нож, вилка и остатки сыра”. Однако эти черты холостяка и богемного человека Успенского можно было увидеть только у него дома – на лекциях он всегда был собран и подтянут.

Обстановка нестабильности, выразившая себя в мировой войне и революции, бессмысленность и жестокость социальных катаклизмов обострили для Успенского вопрос о кармических последствиях зла. Идея нравственного закона (или, по словам Беннетта, «аскетическое пуританское начало») Успенского столкнулась с тем, что представлялось ему гурджиевским нравственным релятивизмом. В гурджиевской терминологии современный спиритуалист и материалист, святой и преступник оказывались одинаково далеки от источника традиционного знания и понимания «смысла и назначения человеческого существования на земле». Эта позиция была чужда Успенскому. Идеал «просвещенной духовности», которому Успенский оставался верен, привел его к болезненному разрыву с Гурджиевым, которого в своей системе понятий он определил как «загрязненный источник». Осенью 1930 года он сообщил Беннетту и другим близким ученикам, что, поскольку он не дождался результатов, которые он ожидал от работы Гурджиева, разрыв с последним больше не будет влиять на его собственную работу.

Фонтенбло, шато Приер

Шато Приер стоит на холме в деревне Авон на окраине Фонтенбло. Это трехэтажный дом с большой гостиной в стиле ампир, малой гостиной и библиотекой на первом этаже, с роскошными спальнями на втором для хозяина, мадам Островской и избранных гостей и с малыми спальнями – на третьем, где на матрацах, брошенных на пол, спали большинство учеников обычно по четыре человека в комнате. Перед домом был круглый бассейн с фонтаном, другой бассейн, который использовался для купаний, находился за домом.

Позади шато был сад, за садом шла липовая аллея с лужайками и скамейками по сторонам. Аллея заканчивалась круглым прудом, полным водяных лилий. При Гурджиеве справа от аллеи появилось Учебное здание, слева – каменоломня. Тут же были построены загоны для коров, овец, коз и кур и строилась русская баня. За загонами шли поля в направлении Сены, которые заканчивались еловым, дубовым и буковым лесом. Дорога через лес вела к лесопилке, где ученики Гурджиева рубили деревья и распиливали их на доски.

Сначала,