Рассказы - Виктор Колупаев

- Занятно, - прервал его представитель. - Вот еще увязать бы это с планом.

- Эксперименты проводишь? - нахмурился директор.

- Тихий месяц июль, - сказал Перекурин. - Людям не до стихов и музыки. Билеты в Геленджик доставать надо. Не тем заняты сейчас души людей. Пришел на днях один гражданин. В кресло садится, а сам смотрит на меня умоляюще и говорит: "У вас нет знакомых в агентстве Аэрофлота?" И я уже знаю, что для музыки этот человек сейчас глух. И для стихов тоже, и дли любви. В спортивный сектор его надо. Он сейчас стометровку может пробежать по второму разряду, хотя не бегал уже лет десять.

- Но ведь вы неуважительно относитесь к своим... - начал было представитель.

Перекурин махнул в его сторону рукой, словно говоря; "Да подождите вы".

- Был я однажды в гостях у поэта Серегина. - Перекурин замолчал. Вот смех-то! Ведь он был у нее в квартире еще зимой. Серегин тогда сам попросил кого-нибудь прийти из БОТа. Поговорить, узнать друг друга лучше. Ему хотелось завязать прочные контакты с бюро. А Миры в тот день не было дома. Ну конечно, ведь это было в рабочий день.

- Поэтов у нас маловато, - сказал директор.

- Так вот. Был я однажды у него в гостях... Сколько он ни выпустил книжек, а ведь мы ему до сих пор свидетельство даже о простой одаренности выдать не можем. Не находит наша машина ничего. А он на нас обижается. Халтурщики, говорит, вы. Вот и я подумал, может, у него в душе покой, когда он к нам приходит, потому и получается круглый нуль. А он говорит: "Вот хотите, я на ваших глазах напишу гневное стихотворение. О Вьетнаме, например". - "Хочу", - отвечаю я. Берет Серегин лист бумаги и шариковую ручку. Начинает писать. Написал две строчки - заело. Походил немного по комнате. Мать его предложила нам кофе с коньяком и конфеты. Выпили мы. "Прекрасно, - говорит он. - Люблю этот напиток. А вы?" Поговорили о кофе и коньяке. Тут Серегин еще пару строчек написал. Снова заело. Это меня не удивило. Не может же человек как из рога изобилия сыпать строфами. Наоборот, что-то уж очень быстро у него получалось, по моему мнению. За полчаса написал стихотворение. И поговорить за это время успели о многом. И о собаках, и о любовницах, и о бельгийских костюмах из черного шевиота. Показывает он мне стихотворение. Очень аккуратное стихотворение. Даже с восклицательным знаком. "Через недельку, говорит, - увидите в областной газете". И действительно ведь появилось. Только зря бумага пропала. Никого оно не тронуло, я уверен. Разве что главного бухгалтера, когда он ведомость подписывал. Не было в этих стихах гнева. Не было! Разве можно писать о горе, а самому рассказывать сальные анекдоты в это время? Тишина у него в душе. Покой. Доволен он всем. И войной этой он доволен, потому что она его не касается, а писать о ней можно. Напечатают.

- Так, значит, машина правильно выдает свидетельства? - спросил представитель. - В чем же тогда дело?

- Если в душе покой - машина не ошибается. У этого Серегина вечный покой. Но ведь бывает и по-другому. Что-то взрывает покой, и человек начинает сочинять музыку. Человек талантлив не всю свою жизнь. Это моменты, периоды. У одних короткие, и человек проскакивает мимо них, боится их. Ведь это что-то необычное. У других продолжительные. Мы же ведь анализируем спокойные души людей и выдаем им справки, что они обычные, серые, неодаренные, как и большинство. Не то мы делаем. Над спокойным морем мы ищем бурю. Катись к черту весь план! Не в нем дело. В людях дело. Надо разрушить покой в человеческих душах. Ведь не для того же мы живем, чтобы тратить зарплату на мясо и брюки, чтобы износить семьдесят пар ботинок и умереть, испытывая гордость, что ты помогал развивать обувную промышленность.

- Но ведь никто и не признается, что живет ради этого, - успел вставить директор.

- Никто, - подтвердил Перекурин. - Никто, но многие так и живут.

- С таким настроением нельзя работать, - сказал представитель.

- Нельзя. Я знаю. Я уйду с этой работы.

- Нет уж, милый! - вспылил директор. - Развалил и сразу: уйду. Ты сначала наладь как следует в своем секторе, а потом будем говорить.

- Закрыть надо мой сектор. Бесполезен он. Вреден даже. Только в хор электролампового завода и можем набирать людей. Да и там поют только: "Ох, миленок..."

- Этот хор известен по всей Сибири, - возвысил голос директор. - А ты его хаешь.

- Я его не хаю. Не тем мы занимаемся. Не открывать таланты надо. Что их открывать. Талант сам откроется. Делать нужно так, чтобы в людях исчезал покой. Тогда и таланты будут. Хотя, наверное, не у всех... Все равно не у всех.

- Времени у вас много свободного, вот вы и мечетесь, - сказал представитель. - Я буду в главке ставить вопрос. У станка бы постояли, меньше глупых мыслей лезло бы в голову.

- Неправда, - тихо сказал Перекурин.

- У тебя у самого в душе покой или как? - спросил директор.

- Нет в моей душе покоя.

- Что же ты стихи не пишешь?

- Вполне могу обходиться и без этого, потому и не пишу.

- А что же тогда нам, серым, делать? - съехидничал директор. - У меня вот тоже одни волнения, а что-то петь не хочется.

- Вы прекрасный организатор. В этом ваш талант.

- Ну будет, будет, - заскромничал директор. - Говорить хорошо. Что с планом делать?

- Ничего. Раз сама система неправильная, техника нам не поможет. На юг люди едут. Не до нас им.

Перекурин вышел. А когда дверь за ним захлопнулась, директор сказал:

- Ишь ты. Волновать сердца людей ему надо! Влюбился, что ли, мужик?

- Надо серьезно подумать... - начал представитель.

- Нет, я его в обиду не дам, - не дослушав, предупредил директор.

8

А Перекурин снова пошел к Управлению главного архитектора. Надо было ему увидеть Миру. Чтобы не думала она, что он просто поволочиться хотел. Чтобы знала она, что любит он ее. Любит! Чтобы успокоилась она, не боялась встретить его на улице, не боялась выходить на балкон.

В управлении уже начался обед, когда он зашел в комнату, где работала Мира. Там никого не было, кроме одной незнакомой женщины. Перекурин ничего не спросил и вышел. Он пересек улицу и стал ходить напротив окон здания. Еще раз зайти он не решался. Ведь какой стыд он испытывал при этом! И уйти отсюда он не мог. Не мог уйти, не увидев ее.

И вдруг за его спиной раздались шаги. Это была она. Он не видел ее, но уже почувствовал это. Обернулся. Ну, конечно же, это была она.

- Мира, - сказал он.

- Здравствуйте, - сказала она.

- Мира, здравствуйте.

- А я случайно посмотрела в окно, вижу, знакомый человек ходит. Я подумала, что вы пришли ко мне.

- Да, да. Я даже заходил в комнату, где вы работаете. Но вас там не оказалось.

Она стояла перед ним в легоньком в синих цветочках платье. Стояла и улыбалась. И снова добродушно, словно говоря: "Нет, Саша, я не обиделась на тебя".

Знала бы она, что делает своей улыбкой! А он стоял и смотрел на нее, и казалась она ему чудесным незнакомым ритмом, странной и прекрасной мелодией и словами, нежными и красивыми. Вся она была как песня. Далекая песня. Песня, без которой и жить-то, наверное, не стоит.

Она чуть-чуть кивнула ему, как бы говоря: "Ну что же вы?" Перекурин представил себе, что с ним будет, если он больше не увидит ее, как и писал он в своем письме. Сейчас можно было просто постоять рядом с ней и помолчать. И не говорить глупых слов, потому что неглупые куда-то пропали. Но Перекурин решил быть честным. Ведь он хотел передать письмо. И только.

- Хотите еще одно стихотворение? - спросил он.

- Хочу! - ответила она. Это было сказано таким тоном, что Перекурин писал бы ей каждый день, лишь бы слышать это "Хочу!" Он протянул ей сложенный: вчетверо лист бумаги и сказал:

- Вот и все. Я не буду задерживать вас. До свиданья, Мира.

- До свиданья, - сказала она, и теперь в ее голосе ему почудилась растерянность. Может быть, она хотела услышать еще что-нибудь от него. Или у нее просто есть несколько свободных минут времени, которые все равно пропадут зря.

- Ну я пошел, - сказал Перекурин.

Она кивнула ему и улыбнулась. Он повернулся и ушел не оборачиваясь.

В его секторе все шло размеренно. Приходили люди, заполняли анкеты, садились в кресла, вставали, получали свидетельства. Одни уходили молча, ничуть не расстроенные, другие все-таки протестовали.

- Вот у меня рассказ, - напирал на Гордецова один упитанный молодой человек. - Я на конкурсе первое место занял. Проверьте свою машину!

- Что за конкурс? - поинтересовался Гордецов.

- Во второй пекарне. Хлеб-то наш едите. Что я, зря писал, что ли?

- Бросьте писать, - сказал Перекурин. - Если для конкурса да для нашей машины, то не стоит. Кроме этого рассказа что-нибудь еще писали?

- Нет.

- А хочется?

- Хлопот много, а толку мало. Может, действительно бросить?

- Бросьте. Не пожалеете потом. Зачем писать, если можно без этого?

Недовольный толстячок успокоился.