Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу - Николай Чернышевский

– Здравствуйте, Алексей Иваныч, – хорош я? – проговорил Левицкий. Он был еще чрезвычайно слаб и едва мог протянуть худую, худую руку входившему. – Что там, у Илатонцевых? Лидия Васильевна рассказала мне, что вы были у них.

– Хорошие люди, и отец и она, – в особенности она. С какою милою привязанностью она говорила о вас, Владимир Алексеич! – Она и на меня смотрела будто на родного, из-за того, что мы с вами любим друг друга.

– Да, она очень добрая и милая девушка, – отвечал Левицкий. – И я знаю, что она очень любит меня.

Эти слова совершенно сбили Волгина с его мыслей. При своей сообразительности он был совершенно уверен, что Левицкий спешил уехать из деревни именно для того только, чтобы удалиться от Илатонцевой, – что Левицкий влюблен в нее, что любовь его была несчастна. Теперь, при помощи той же сообразительности, он увидел, что ровно ничего такого не должно было быть. Очевидно, чувства Левицкого к Илатонцевой были совершенно спокойные, дружеские, – такие же точно, как и ее к нему.

– Они оба будут чрезвычайно обрадованы, узнав, что вы стали говорить.

– Да, будут, я уверен.

– Знаете ли что? – Я пошлю кого-нибудь к ним, сказать.

– Пошлите. Это хорошая мысль.

Волгин пошел искать хозяина, распорядился.

– Но скажите же, Владимир Алексеич, почему вы уехали от них так торопливо и сочинили предлог, письмо от меня, чтобы замаскировать причину отъезда?

– Друг мой, он еще слаб, ему вредно было бы много говорить, – заметила Волгина, – расскажет когда-нибудь после.

– Твоя правда, голубочка, – согласился муж, не замедлив сообразить, что действительно правда.

– Расскажите вы, что там было у вас? Удалось или, как вы ждали, не удалось? – сказал Левицкий.

Волгин не утаил ничего; хоть ему очень хотелось бы утаить от жены историю о том, как он украсил себя разноцветными шелками: при своей сообразительности он рассудил, что утаивать было бы напрасным трудом: все равно рассказал бы Нивельзин.

При всем желании побранить его жена не могла не смеяться. И Левицкий улыбнулся. Потом скоро стал дремать. Волгина увела остроумного рассказчика.

– Чудак ты, мой друг, – заметила она ему, когда они сходили с лестницы, – человек только что начинает вправляться, а ты вздумал расспрашивать его.

– Это твоя правда, голубочка, – согласился основательный мыслитель. – Но только отчего же он уехал из их деревни? – Я вижу, вовсе не от Илатонцевой, – уверяю тебя, голубочка, не от нее.

– Ты ужасный простяк, мой друг.

– Это твоя правда, голубочка, – не замедлил согласиться основательный мыслитель.

– Но как я рада, мой друг, – о, как я рада за него; и еще больше за саму себя: теперь я не буду беспокоиться, что ты убиваешь себя, – теперь ты не будешь сметь слишком много работать.

Часть вторая

Из дневника Левицкого за 1857 год

Май

27. Нанял квартиру. Не хочу ни одного лишнего дня оставаться в институтских стенах. – Когда вернулся в институт, услышал, что конференция кончилась. Ликаонский, Черкасов и все наши – старшие учители. И я тоже, против ожидания. Степка ораторствовал обо мне часа два и доходил в своем неистовстве до откровеннейшего бесстыдства: – «Наконец, я должен сказать вам, господа, что имею несомненные доказательства тому, что Левицкий – автор той гнусной записки к министру, по которой решено закрыть наш институт». – Для многих профессоров это было новостью. Впечатление было поразительное. Одни изумлялись моей хитрости и злобе, другие бесстыдству Степки. – «Пусть он автор этой записки, я не могу осуждать его за правду». - сказал Рязанцев. – «Но, Григорий Сергеич, мы лишаемся мест. – продолжал Степка, нисколько не стесняясь. – Вам хорошо говорить, у вас есть кафедра в университете, у вас есть поместье. А я и многие другие, мы останемся без куска хлеба». – «О вас, Степан Иваныч, я не могу судить, останетесь ли без куска хлеба, а другие в течение двух лет успеют приискать себе должности». – Нашлось еще два, три человека, в которых честность взяла верх над расчетом, большинство, разумеется, разделяло чувства Степки или не смело противоречить ему: еще два года он остается их начальником. Рязанцев сказал, что если не выпустят меня старшим учителем, он поедет к министру и объяснит причину вражды ко мне. Степка струсил. – Черкасов не помнит себя от радости, что Степка не успел сдержать своего обещания выпустить меня с дурным аттестатом. Я говорил ему в двадцатый раз, что для меня было бы все равно: Илатонцев сделает, что я останусь в Петербурге, и хоть бы написали в аттестате, что я не умею читать, мне было бы мало убытку – «Но ты сам говорил, что Степка погубит тебя, не давши старшего учителя». – «Когда я говорил это, Черкасов? – Зимою, до знакомства с Илатонцевым». – «Но все-таки». – «Что же „все-таки“? Тогда, если бы я не кончил старшим учителем, я не мог получить места в Петербурге. Не двадцать ли раз я доказывал тебе в эти три недели, что аттестат потерял для меня всякую важность, когда Илатонцев предложил мне оставаться учителем у него и обещал выхлопотать согласие министра?» – «Конечно, так. Но все-таки». – Пройдет ещё полгода, он совершенно убедится и будет толковать об Илатонцеве. – когда, быть может, отношения к Илатонцеву уже перестанут иметь важность для меня. Но сколько любви ко мне в нем! Он совершенно забывал думать о себе от радости за меня. Удастся ли ему получить место на родине?

Вечером мы с Ликаонским долго ходили по Биржевому скверу. Ликаонский, против обыкновения, расчувствовался. – «Что были бы мы без тебя, Левицкий?» – «Полно говорить вздор». - я доказал ему, что он мог бы заменить меня, и просил заменять, пока они остаются жить вместе Я сказал ему, что не буду приходить в эти залы, ненавистные мне. Он понимает это чувство.

28. Прощай, институт, убивавший умственную жизнь в сотнях молодых людей, рассылавший их по всей России омрачать умы, развращать сердца, юношей. – прощай, институт, голодом и деспотизмом отнимавший навек здоровье у всех тех, которые не могли примиряться с твоими принципами раболепства и обскурантизма. – прощай, институт, из которого выносили на кладбище всех, отваживавшихся протестовать против твоей гнусности. – прощай! Объявлено, что мы кончили курс, и через полчаса затворятся за мною навсегда твои двери, в которые уже не будут входить новые жертвы. – Половина двенадцатого.

Черкасов плакал, как ребенок. Стал говорить прощальный спич и зарыдал. – принимался продолжать спич, и не мог докончить. Поехал со мною, помогать мне расстановить книги. – Оставив его кончать это, съездил на урок к Илатонцеву. – «Почему не остаетесь обедать?» – Просил познакомить его с Ликаонским и Черкасовым. – Когда? – «Чего же лучше? Вы говорите, что они хотели обедать у вас, привозите их сюда». – Ликаонский уже пришел, когда я возвратился. Повез обоих к Илатонцеву. Понравились друг другу. – Проводив оттуда Ликаонского и Черкасова до института, в который не ступит нога моя, сделал покупки на завтра.

Пришедши домой, раздумывал несколько времени, о чем написать; для пробы Волгину. Решил: воспользоваться хламом, который набирал в период своей охоты изучать развитие русской мысли. – предмет, достойный изучения, нечего сказать. Но пусть Волгин увидит, что я тоже был и ученым, в самом пошлом смысле слова. Напишу о меценатстве Екатерины II. Хорошо по крайней мере тем, что забавно будет видеть, как станут беситься все наши прогрессисты. Я думаю, и добряк Рязанцев осудит за непочтительность. О, прогрессисты! Неужели в Лондоне серьезно принимают их за прогрессистов? Не верится.

29. Писал, пока пришли товарищи. Хозяйка заметила, что тесно в моей комнате и зале, очень любезно уступила и свою комнату, запрятавшись в кухню. Добрая старушка. Я пригласил ее к закуске. Не могла досыта надивиться тому, какие прекрасные и деликатные стали ныне молодые люди: собрались пировать, и не поют кабацких песен, не сквернословят, не буйствуют, ни один не напился допьяна. Правда, это еще новость. В институте, например, наш курс был первый такой. – Петров стал было щеголять бессмыслицею, которую воображает красным республиканством и даже коммунизмом. Надеялся на то, что некому оборвать его, когда я, по обязанности хозяина, должен быть деликатен. Ликаонский сказал: «Не удивляй нас; мы знаем, что во всех партиях есть пустозвоны. А лучше скажи нам, от кого Степка мог узнать, что записка об институте была написана Левицким?» – «От князя Вяземского. – отвечал Петров. – Ему была отдана Левицким, он и сказал Степке». – «Ой, от него ли узнал Степка? Не проболтался ли кто другой?» – «Из наших, сколько мне известно, никто не бывал тайком у Степки». - отвечал Петров. – «Можно было передать ему через Антошку. – с Антошкою кто-то чуть ли не перенюхивался». – Петров обиделся. Но я до сих пор не верю подозрению Ликаонского.