Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Владимир Липовецкий

Уже потом Барл Бремхолл объявил причину столь внезапной эвакуации. Невдалеке от Второй Речки японцы наткнулись на партизанский дозор. В коротком бою погибло несколько человек с каждой стороны.

Приход нового, 1920 года совпал с обострением военной обстановки и в городе, и на всем Дальнем Востоке. Казарма стоит в двухстах метрах от Транссибирской магистрали. Днем и ночью в обоих направлениях идут воинские эшелоны. Опасно находиться детям в таком месте. Особенно девочкам.

Колонисты приняли разъяснения Бремхолла. Но не сердцем, а только разумом. Две половинки казармы успели стать одним целым. И вот мальчиков и девочек разлучают. И неизвестно на сколько.

Бухту сковало крепким льдом. Теперь, чтобы добраться до острова Русский, нужна помощь ледокола.

Даже много лет спустя колонисты рассказывали мне о том давнем расставании с такой горечью! Вот каким сильным бывает юношеское чувство, если и в старости отзывается болью и не дает душе успокоения.

Об этом вспоминает Ирина Венерт:

— Почему наш коллектив, живший так дружно, рассекли пополам и сделали это так болезненно? Да, американцы беспокоились о нас. Владивосток бурлил, как котел. Возможны уличные бои. А мы ездим в город ежедневно на занятия — туда и обратно. Мало ли что может случиться… К тому же по ночам стреляют. И все же! И все же!..

Как бы ни было, в середине зимы нас, девочек, погрузили на ледокол и перевезли на остров. «Коренное население» острова, проживавшее здесь уже полгода, стало сразу называть нас «второреченские мисс». Ну какие же мы «мисс»? Такие же петроградские девчонки, с такой же тоской по родному городу, а сейчас и по Второй Речке, где остались наши мальчики.

Казарма, которую нам предоставили, была куда просторнее прежней. В одной половине мы поставили кровати.

Поставили вдоль стен, чтобы освободить середину. А в середине разместили столы и черные классные доски. Получилось очень уютно. В другой половине оборудовали комнату отдыха, которую назвали клубом.

Мы решили обновить мягкую мебель, для чего использовали красивую фланель кофейного цвета. Диваны и кресла обили сами, не призвав никого на помощь. Золотые руки были у наших девочек, особенно у «приюток» — так мы называли группу сирот. Их воспитательницей была Мария Леонова — самая молодая и самая красивая воспитательница колонии. Нам казалось, что она очень нравится Райли Аллену. Нужно было их видеть рядом! Замечательная пара! Правда, мистеру Аллену было уже за тридцать, а Марии — чуть больше двадцати. Но это не бросалось в глаза. Нам очень хотелось знать, о чем они говорят между собой. Но Мария, свободно владевшая французским и английским, говорила так бегло, что нам не удавалось уловить смысл разговора. Хотя, как нам казалось, мы обо всем догадывались по выражению их лиц.

Мистер Аллен дарил Марии Леоновой цветы. А однажды принес подарок и всем нам. Это был патефон с набором пластинок. Как же мы были рады! Теперь в нашем клубе звучала музыка. Но все равно это не стало заменой нашему оркестру и нашим мальчикам.

Играл патефон… Мы кружились в вальсе… А веселья особенного не было. Наши мальчики далеко от нас. Нас разделяет ледяная бухта. Мы грустили и тосковали. Ведь с тех пор, как мы покинули Петроград, миновало почти два года. Мы перестали быть детьми. Пришла первая любовь. А разлука сделала это чувство еще более острым.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

УЖЕ ДАЛЕКО НЕ МАЛЬЧИКИ

После отъезда девочек Чарльз Коллис закрыл освободившуюся часть казармы на замок, думая со временем приспособить ее под склад. Но пустота за стеной, он это вскоре заметил, действовала угнетающе на оставшихся колонистов. В их душах тоже образовалась пустота.

Коллис понял, что надо делать, Он снял замок и, подняв его над головой, сказал:

— Занимайте соседнее помещение. Теперь оно ваше. Мальчики вошли в комнату, куда им прежде вход был заказан.

Странное дело, в комнате никого не было, но стены, так им казалось, хранили присутствие прежних обитателей. Спинки стульев и спинки кроватей отзывались на прикосновение. Мальчики явно слышали звонкие голоса и смех своих подружек.

— Здесь ничего не надо менять, — сказал Юрий Заводчиков. — Пусть все останется на своих местах.

И все с ним согласились.

— Я знаю, что надо делать, — сказал Ваня Семенов и принес свой контрабас. — Будем репетировать. Начнем готовить новый концерт.

— Отличная идея, — обрадовался Коллис. — Несите сюда и остальное. Вот удивим всех, когда нагрянем на остров с концертом.

Слова воспитателя заразили юных музыкантов таким энтузиазмом, что они немедля расчехлили инструменты, расселись по кроватям и приступили к первой репетиции. И только Запольский стоял в стороне и с завистью смотрел на своих товарищей. Музыкальный инструмент, на котором он играл, здесь отсутствовал.

— Фортепиано имеет много преимуществ, — сказал ему когда-то дедушка, — кроме одного. Его нельзя взять под мышку.

Виталий Запольский, композитор:

— Почему нас, мальчишек, оставили на Второй Речке? Почему вслед за девочками не перевели на остров Русский? Думаю, причиной тому учеба. В отличие от девочек мы занимались в различных учебных заведениях. Вот их названия: Реальное училище, Государственная и городская гимназии, Коммерческое и Мореходное училища… И даже Политехнический институт.

В то время во Владивостоке находилось много беженцев. И среди них профессора Московского и Санкт-Петербургского университетов. Лекции, которые мы слушали, были на самом высоком уровне. И обо всем этом заботились американцы, не жалевшие для нас ни средств, ни времени.

Я поступил в Коммерческое училище. Вместе со мной занимались: Лубонский (умница и скрипач, он никогда не расставался со скрипкой), Летунов (высокий красавец, умевший как-то по-особому, очень элегантно носить наши не очень-то шикарные одеяния), Рыбник (среднего роста, но плотного телосложения, всегда уравновешенный) и, наконец, Дейбнер, мой друг Леня Дейбнер (и в Коммерческом училище он был первым и недосягаемым).

Нас по-прежнему называли мальчиками, мальчишками, подростками… Но это по инерции, по старой привычке. Иначе зачем бы нас прятали и прикрывали от призыва в армию. Мы себя чувствовали уже мужчинами, сформировавшимися физически и духовно. А кое-кто ходил и в женихах. Вот только жаль, что невесты наши оказались, как это бывает в сказке, вдалеке от нас — на острове, окруженном льдами.

Под опекой Красного Креста находились сотни русских детей. Родители не могли позаботиться о нас. Но это делали американцы, думая не только о хлебе насущном, но и о нашем будущем. Они организовали много кружков и курсов. Учили шить, столярничать, печатать на машинке, ремонтировать обувь, стенографировать, делать прически, помогать поварам и медсестрам… Мы изучали иностранные языки, учились плавать и управлять парусом, обучались в скаутских отрядах тайнам выживания… Научились играть в незнакомую для нас игру — волейбол. А вернувшись в Петроград, распространили его по всему городу. Возможно, что от нас, колонистов, волейбол пошел по всей России и стал одним из самых популярных видов спорта.

Американцы воспринимали нас не как общую массу, не как толпу детей. В каждом колонисте они пытались увидеть личность и разглядеть способности.

Любовь к фортепиано по-прежнему оставалась одним из самых сильных моих увлечений. Я узнал, что во Владивостоке есть музыкальная школа, но обучение в ней платное. Слух о моих трудностях дошел до Райли Аллена. И Красный Крест обязался оплачивать счета за уроки. Были оплачены также ноты и даже моя стрижка в парикмахерской перед ученическим концертом.

В нашем Коммерческом училище был большой зал с концертным роялем на эстраде. Мне разрешили здесь упражняться после уроков.

Помню, как-то в зал вошла группа американцев. Молодая девушка села за рояль и исполнила вальс Шопена. Потом наступила моя очередь. В своем более чем скромном костюме я подошел к инструменту. Гости меня окружили. А я думал: «Вот я, плохо одетый, играю лучше этой богатой девушки».

Но вскоре мои музыкальные занятия прекратились. В этом зале стало заседать Учредительное собрание Дальневосточной республики. Не только наши воспитатели, но и мы сами чувствовали: политические события могут изменить нашу жизнь.

Зимой в газетах, которые мы иногда покупали, стали попадаться листовки большевистского подполья. Мы знали, что на близлежащих сопках есть партизаны. Иногда ночью к нам стучались и просили лекарства. Наш доктор Ливеровский был человеком милосердным, человеком вне политики. И он приходил на помощь.

Запомнился такой случай. Мы возвращались на поезде домой. Когда вошли в казарму, уже стемнело. Нам обычно оставляли ужин, который мы съедали тут же, на кухне. Вдруг стук в окно. Открываем дверь. Стоит человек, но вместо слов — мычание. Спрашиваем: что с тобой? Вместо ответа он показывает — ему отрезали язык. Мы, конечно, снабдили его чем смогли: пищей и медикаментами. А кто отрезал ему язык, так и не узнали.