Любовный недуг - Анхелес Мастретта

Эмилия если и говорила о своем отсутствии, то только как о чем-то неизбежном. Они работали вместе, как раньше, обследуя чужие тела, но так и не решаясь изучать тела друг друга. Заканчивали работать поздно, начинали на рассвете, отдавались своему делу, словно хватались за надежную соломинку. Эмилия ставила диагнозы и практиковала с интересом и очень спокойно, как еще никогда себя не чувствовала, с апломбом ученика, показывающего учителю, чему он научился без него, и в то же время со скромностью подмастерья.

Очень просто, как люди, знающие себе цену, Савальса говорил с ней о новых медицинских открытиях и слушал ее рассказы о ее усилиях, о ее любопытстве, о ее неудачах. Вечерами и по воскресеньям они делали воображаемые операции на человеческом сердце, как та, которую Алексис Каррель успешно проделал на собаке. Они пытались выделить витамин А в лаборатории Диего, зная, что это получилось у одного химика из Йельского университета, и собирались изготовлять таблетки от грусти, формулу которых Эмилия привезла из Чикаго. Они исследовали лечебные возможности трав, на которых в процессе ферментации Теодора выращивала какие-то белые грибки, способные вылечить гонорею. Но это было еще не все, больница и консультации приносили им доход. Недостаточный, чтобы Савальса мог вернуть себе богатства, которых он лишился во время войны, но необходимый, чтобы неплохо себя обеспечивать в обстановке полнейшего финансового хаоса в стране. А Эмилия имела небольшие, но постоянные карманные деньги, из которых она помогала своим родителям, покупала книги, посылала небольшое пособие Рефухио, раздобыла себе новую виолончель и время от времени шила себе новую одежду. Так, не имея иных отношений, кроме разговоров и страсти, с которой они мечтали о будущем, они провели вместе больше года. Каждый жил у себя дома, но почти все остальное у них было общее.

После рождества 1916 года, получив от Даниэля только одно письмо, да и то адресованное всей семье, Эмилия вступила в долгий период молчания, которое она нарушала только в разговорах с больными или с Савальсой о делах больницы. С этим молчанием не могли справиться ни родители, ни Милагрос, ни нежная сдержанность Соль, единственной, на чьей груди Эмилия позволила себе выплакать ту пустоту, которую оставила после себя разлука с Даниэлем.

– Я завидую, как ты по нему тоскуешь, – сказал Савальса однажды вечером.

– Я не тоскую по нему, – ответила Эмилия. – Мне просто больно от страданий.

Они возвращались из больницы, было холодно. Савальса не захотел остаться на ужин, Эмилия не стала его уговаривать.

Она медленно поднялась по лестнице, ведущей в коридор с папоротниками, и уселась между кадками. Там, на полу, под стеклянным потолком галереи, полуосвещенной россыпью звезд, она долго сидела, перебирая свои обиды.

– Ты собираешься провести там всю ночь? – спросила Хосефа, выглянув из гостиной.

– Не всю, – ответила Эмилия резко.

– Ну и правильно. В конце концов, у тебя ведь нет никого, кто бы тебя любил, – сказала ее мать, отправляясь на поиски Диего.

Эмилия слышала, как где-то вдалеке они заканчивают свои дела и разговаривают. Потом тихонько ответила на их пожелание «спокойной ночи», когда они отправились на постель своих примирений.

Было уже больше полуночи, когда Эмилия Саури постучала в дверь дома, где Антонио Савальса жил с двумя собаками и одиночеством своего ожидания. Ей пришлось пройти для этого десять кварталов в темноте, в которой через равные промежутки проделывал дыру свет фонаря, и она совсем окоченела. Она раскрыла свои объятия при виде Антонио, пытавшегося по ее взгляду понять, действительно ли ей был нужен он, а не викарий.

Все в мире Савальсы было подчинено законам простоты, в которой живут люди, знающие, чего они хотят, и ищущие не потерянный рай, а только светлые полосы, чтобы затеряться в них. Он был из тех, кто идет по жизни в полной уверенности, что счастье не нужно искать, оно приходит само всегда, неизбежно и именно тогда, когда его меньше всего ждешь. Эмилия вошла в его дом, словно не только весь он был ей знаком, но и ее там все знали. И все, начиная от собак и кончая темнотой, пропитанной запахом его хозяина, все встретило ее, как будто она уже не в первый раз вторгается туда в середине ночи. Медленно они разделись, медленно обследовали все острые углы и все желания двух тел, не прерывая начатый когда-то вечный разговор, и все, что им было нужно, – это только прикасаться друг к другу, а их стоны означали лишь торжество их власти над королевством, чьи просторы они без устали исследовали.

Свет, бьющий в глаза, сообщил Эмилии Саури, что было уже больше семи. Она их открыла, потому что привычка была сильнее усталости. Первое, что появилось в поле ее взгляда, был поднос с завтраком, а за ним – руки Савальсы, напомнившие ей обо всем, что они умеют делать. Она почувствовала, как у нее зарделись щеки, и подумала, глядя на него как на данность, от которой она совсем не хотела избавляться, что она любит его так же, как Даниэля, и не знает, как с этим бороться.

– Не ломай себе голову над этим, – сказал Антонио, гладя ее по спутанным волосам.

Эмилия подарила ему улыбку, полную сомнений и света, и, взяв его руки в свои, направила их от волос совсем по другому курсу.

Было десять часов утра, когда она вошла к себе домой с лицом шаловливой девчонки, и даже воздух звенел под ее ногами. Сидя в столовой, семья Риваденейра и семья Саури услышали это и переглянулись с приличествующим случаю видом заговорщиков. Их четыре головы, взятые вместе, ничем не уступали голове Рефухио по части предсказаний. Они уже все позавтракали и убедились, что между ними нет разногласий и они не должны волноваться за Эмилию, которая наверняка спит наконец в объятиях Савальсы. Когда она вошла, они молча переглянулись, продолжая пить кофе. Эмилия влетела в эту тишину, как птичка, и поцеловала всех по очереди. Потом она села рядом с отцом, налила себе кофе, набрала в грудь побольше воздуха и сказала им с улыбкой:

– Я – двоемужница.

– Любовь не растрачивается, – ответила ей Милагрос Вейтиа.

– Время покажет, – сказала Эмилия, с лица которой не сходила улыбка блаженства, ощущаемого ею во всем теле.

– Парочка бесстыдниц, – выпалила Хосефа. – Я такого счастья не видела даже в романах. Человека, как Риваденейра, днем с огнем не найти. Но два таких мужчины, да еще в одну семью! Нам никто не поверит, даже если это заверит своей подписью нотариус.

– Они не такие святые, как тебе кажется, – возразила Милагрос. – У них наверняка есть интрижки на стороне. Правда, Диего?

– Не знаю, хватит ли им на это физических сил, – ответил Диего.

– Дай-то Бог! Я бы чувствовала себя не такой виноватой! – воскликнула Хосефа.

– А твоя вина в чем? – спросила Эмилия.

– Что я потакаю вам, – ответила Хосефа, вставая. – Интересно, какой бог защитит вас обеих?

– Твой, – сказала Милагрос. – Нам достаточно твоего.

XXVII

На следующий 1917 год, по свидетельству всех, кто был способен вести счет годам, вступил в силу декрет, согласно которому все федеральные налоги должны были уплачиваться серебром. Диего Саури подхватил простуду, вздыхая из-за того, что революция и все ее безумие привели к власти человека, выглядевшего моложе его вовсе не потому, что он был более молод, и налагавшего на страну иные повинности, чем во времена диктатуры, вовсе не потому, что был противником Порфирио Диаса. Учредительное собрание, сформированное победившей стороной, приняло новую Конституцию. Милагрос Вейтиа и Риваденейра пережили ужас пожара, вспыхнувшего на вокзале Бузнависта, когда туда прибыл поезд, на котором они ехали: вагон с боеприпасами взорвался прямо у них на глазах, вызвав самый устрашающий фейерверк огней и взрывов. В результате Милагрос получила предлог, чтобы пуститься в самые рискованные приключения, оправдываясь тем, что даже настоящая смерть не может испугать ее больше, чем она испугалась в тот раз. Хосефа снова упала с лестницы, сбегая вниз. Риваденейра все разгадывал головоломку, заданную ему генералом Альваро Обрегоном, когда тот ушел из правительства каррансистов, купил себе ранчо и построил там огромный магазин сельскохозяйственной продукции, и это он, чья военная звезда сияла ярче всех в стране! Соль Гарсия родила дочь через три месяца после гибели мужа, а Эмилия прекрасно поняла, что можно сочетать спокойную жизнь с роскошью безудержных страстей.

Она ночевала в доме Антонио Савальсы, обедала с ним в доме своих родителей, завтракала по дороге в больницу, ужинала там, где полуночный голод заставал ее желудок. Все, вплоть до политических игр, казавшихся ей очень привлекательными, если смотреть издалека, все пролетело над страной в этом году, как ангелы над гостиной, когда наступает тишина. И обо всем Эмилия хранила подробнейшие воспоминания, что очень веселило Савальсу. Ему так нравилось слушать, как она вспоминает события недели, словно они уже остались далеко позади и достойны занесения в архив памяти, что как-то вечером, после обеда, он повел ее на прогулку по городу, чтобы купить подарок. В бледных субботних сумерках они забрели в узкие улочки, где стояли в ряд мебельные магазины, начавшие появляться во время революции, чтобы выставить на продажу всякие редкие штучки, которые ежедневно привозили из разграбленных поместий или из домов, брошенных богачами, где те подвергались смертельной опасности.