Последняя улика (Сборник) - Любовь Арестова

— Рогов, — представился он.

— Наш главный лесничий, — пояснил Жданович, — все зимовья в округе знает наперечет, в том числе и тимохинское, дорогу покажет.

Мы принялись экипироваться — заботливый Жданович приготовил нам с Гошей непромокаемые легкие накидки, стеганые куртки и резиновые высокие сапоги, так же был одет и Рогов. Я с радостью увидел, что с нами собирается Жданович.

— И я прокачусь с вами, — ответил он на мой вопросительный взгляд.

— Проверьте оружие, — серьезно сказал Гоша, когда мы были готовы. Так, на всякий случай.

Мы молча подчинились — Таюрский руководил операцией по задержанию. Уголовный розыск.

Молодой вертолетчик, развернув карту, предупредил:

— У самых Ключей не сяду. Здесь вот, — он показал на карте, — есть местечко, приземлюсь. От Ключей километров пять или чуть больше.

— Отлично, — бодро сказал Рогов, — это место я знаю, выведу к Ключам быстро.

— Да и не спугнем раньше времени хозяев заимки, — заметил Жданович.

В грохочущем, низком летящем вертолете все молчали: я смотрел в круглый иллюминатор на расстилавшееся внизу мокрое зеленое море и с тоской думал, как по такой мокроте мы будем добираться до зимовья? Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают.

Высадились мы на песчаном взлобке. Вертолетчики порывались увязаться за нами, но Гоша был неумолим. Пришлось им остаться и ждать нас у машины. Мы отправились. Первым, естественно, шел Рогов, я следовал за высоким, чуть сутуловатым Ждановичем, цепочку замыкал Таюрский.

Вот это был поход! Рогов вел нас напрямую, через тайгу, сквозь зеленое мокрое царство, где не было, казалось, ничего сухого. Сыпал дождь, с деревьев проливалась на нас притаившаяся на листьях вода, мокрая трава скользила под ногами, а огромные осклизлые валежины словно нарочно подставляли на каждом шагу свои труднодоступные бока. Жданович и Рогов будто не замечали этого. В очередной раз споткнувшись, я оглянулся на Таюрского — Гоша подбадривающе улыбнулся мне. Усталости или недовольства на его лице я не приметил.

Казалось, мы шли очень долго, но как кончается все, кончился и этот утомительный для меня путь.

Мы остановились у небольшой опушки, на которой стояло срубленное из крупной лиственницы зимовье — домик, обращенный к нам дверями. Окон видно не было, из высоко выведенной трубы вился дымок — зимовье было обитаемым.

Надо было присмотреться, и мы не выходили из леса, стояли молча несколько минут, затем Таюрский тихо сказал:

— Ну, мужики, сейчас двинем. Рогов — за зимовье. Ты, Сергей, — он тронул меня за плечо, — остаешься у двери. Мы с майором — внутрь. Плащи всем снять.

Едва мы собрались покинуть свое укрытие, как Таюрский предостерегающе поднял руку. Мы замерли, услышав шаги, и тут же из леса, легко неся полное ведро воды, вышла Приходько в брезентовом дождевике. Подошла к избушке, пошаркала сапогами о пожухлую траву, брошенную возле грубо сколоченного крыльца, и скрылась за дверью.

— Пошли, — резко сказал Гоша и первым бросился к зимовью. За ним в два прыжка пересек поляну долговязый Жданович, не отстал и я, оказавшись у избушки как раз в тот момент, когда Гоша рванул на себя дверь и властно крикнул:

— Сидеть!

Дверь осталась открытой, я прижал ее плечом, не давая закрыться. В избушке у сколоченного из досок стола сидели двое. Одного я сразу узнал по сходству с братом — это был Тимохин. Я успел заметить на столе горку дроби, патроны — их, видно, заряжали. А Приходько так и застыла, держа руку на дужке ведра, которое только успела поставить на лавку возле двери.

— Сидеть всем на месте, — повторил Гоша.

Я не успел понять, что случилось.

— Говорил я, — спокойно начал Тимохин, и голос его вдруг истерически взвился: — Навела, стерва!

В тот же миг Гоша рванулся к столу, раздался ружейный выстрел, избушку заволокло пороховым дымом. Я тоже прыгнул в зимовье, оставив свой пост у открытой двери, которая глухо бухнула за моей спиной. Но опоздал. Жданович уже держал Тимохина, завернув ему назад руки, а Гоша Таюрский почему-то одной рукой медленно клонил к желтой лавке стоящую между колен Тимохина двустволку и морщился при этом, сводя к переносице свои соболиные брови. Второй мужчина с побелевшим лицом застыл у стола. Я прыгнул к нему, схватил за плечи, а сам не мог оторвать взгляда от Гошиного лица, понимая, что с ним неладно, и страшась увидеть, что же такое с ним приключилось. Гоша, наконец, выдернул двустволку, бросил к стене, и тогда я увидел на его правом плече медленно расплывавшееся по куртке багровое пятно. Таюрский был ранен.

Пока Жданович перевязывал рану, Тимохин пьяно плакал, уткнувшись лицом в стол, ругал Лиду, которая неподвижно сидела на лавке, не замечая, что рукав плаща полощется в светлой ключевой воде полного ведра, с которого она так и не успела снять руку.

Вид Приходько вызвал у меня жалость к этой незадачливой и неудачливой женщине. Ах, матрос Приходько, не туда завела тебя любовь!

Второй мужчина, как и предполагал Таюрский, оказался Найденовым. Мне хотелось поговорить с ним уже сейчас, но Гоше требовалась врачебная помощь. Мы должны были спешить к вертолету и успеть засветло.

Тимохин, Найденов и даже Лида — все трое были пьяны, это затрудняло наш и без того нелегкий путь. Когда, наконец, мы подошли к месту нашей высадки, вертолетчик укоризненно развел руками, но, увидев бледное лицо Гоши Таюрского, бегом бросился в машину.

В Жемчужную мы прибыли, когда уже смеркалось. Жданович повез Таюрского в больницу, и Гоша грустно сказал мне:

— Давай, Сергей, разворачивайся один пока. Но к утру я буду.

— Ладно, — ответил я, — о чем беспокоишься? Встретимся утром.

Гоша нагнулся ко мне:

— Найденова допроси, — сказал он тихо, — не напрасно вахтенный сбежал. Знает о Балабане — чувствую. Допроси его, пока чего не напридумывал. Он сейчас правду скажет.

Я кивнул Гоше:

— Сделаю.

Таюрский и здесь был прав.

Уже в машине, везшей нас с вертолетной площадки, Найденов начал с беспокойством поглядывать на меня. Я заметил его взгляды, но делал безразличный вид.

«Пусть помучается, созреет до правды», — думал я не без злорадства, видя его терзания. На Тимохина я не мог смотреть спокойно — вскипала злость. Он сидел рядом с Роговым, голова бессильно моталась при каждом толчке машины.

— Все равно убью гадюку, — повторял он пьяно, — найду и убью. Зачем навела ментов? Убью!

— Будет тебе, — не выдержал Рогов. — Никто на тебя не наводил, сами нашли. Зимовье-то твое я что, не знаю? А бабу зря ругаешь, отвяжись от нее. И не грози, и так делов наделал. Ранил ведь человека, едва не убил.

— Я не хотел в него, — уже осмысленно и с тревогой сказал Тимохин. Я в Лидку хотел, зачем же он подставился?

— Эх, Тимохин, Тимохин, — грустно сказал Рогов, — я тебя давно знаю, а того парня — первый день. Но вижу, какие вы разные люди.

— Люди, люди, — пробормотал Тимохин, — все люди одинаковые. Руки, ноги и все такое…

— Не скажи, Тимохин, — серьезно возразил Рогов, — люди душой разнятся. Ты стрелял в человека, а он собой его прикрыл. Вот разница в чем между вами. Потому-то ты в тайге от детей прячешься, а он… — Рогов махнул рукой. — Что тебе объяснять! Разберутся вот с вами где надо.

— А я-то при чем? — впервые подал голос Найденов. — Я к этому делу причастия не имею! Водку, продукты ему носил, да, было такое дело, а больше ничего…

— Разберутся, разберутся, — осадил его лесничий.

Я не вмешивался в разговор, но в отделе, превозмогая усталость, сразу повел Найденова в кабинет.

Остановил меня дежурный.

— Никонюк вас спрашивал, — сообщил он, — и майор звонил, велел переодеть вас в сухое да накормить. А этот, — он кивнул на Найденова, пусть здесь посидит, в дежурке. Майор сказал, что скоро прибудет.

Я попросил дежурного сообщить капитану «Сокола» о нашем прибытии и прошел в кабинет Ждановича.

Ах, как хотелось мне прилечь хотя бы вот здесь, на стульях, вытянуть гудевшие ноги… Но об отдыхе лучше было не думать, я быстро переоделся в сухое — дежурный позаботился об этом, он же принес мне большую кружку горячего душистого чая и несколько кусков хлеба с нежно-розовым, слегка пахнущим чесноком салом.

Уже через десять минут я вызвал Найденова. Неужели мне наконец повезет и я узнаю тайну второго дела? В первом все встало на свои места еще днем — Тимохин не исчез с судна, а попросту сбежал, не желая платить детям алименты.

А вот что стряслось с Балабаном?

Найденов не пытался скрыть свою растерянность и беспокойство понимал, к чему прикоснулся. Едва войдя в кабинет, он спросил:

— Что мне за это будет? Вы же видели, я ничего такого не сделал, это все Тимохин…

Я нисколько не жалел Найденова, но не в моих правилах было скрывать правду и запугивать человека: