Работа любви - Григорий Померанц

Ответ пришел ко мне так же неожиданно и так же вразрез всякой логике, как Голос из бури Иову.

У меня это был не голос. Это был Свет. Ель, перед моим балконом на даче, усеянная каплями дождя после только что отшумевшей грозы, вспыхнула в лучах солнца таким светом, что это перевернуло меня, пронзило навылет. Это невиданное сияние вошло внутрь меня. О дальнейшем я могу говорить только метафорами, потому что в человеческом языке нет точных слов для ЭТОГО. Мои физические глаза видели только сияющие тысячами солнц капли. Никаких видений! Никаких образов! Но мои внутренние глаза увидели Бога. Увидели образ такой красоты, высоты и глубины, который я никогда не могла себе раньше представить, ибо сердце мое ЭТОГО не знало.

И вот узнало. Что?

Человек – такой, каким он на сегодня стал, такой, какой есть, – совсем не высшая точка творения, не венец его. Ему еще расти и расти до той высоты, которая называется Человеком, сыном человеческим (дочерью человеческой). Это – божественная высота, совершенно другой уровень чувств и сознания. Это не тот малый ребенок, который спрашивает – почему ему мало дали сладкого и за что его наказывают, а тот взрослый, который за всех отвечает и которому не с кого спрашивать. Да, не с кого, потому что, оказывается, он обязан, он может, он призван вместить всё и всех внутрь себя. Он не отделим ни от кого и ни от чего. Он – не только он, не отдельная особь, не атом.

Мир – это не сумма отдельностей. Мир – целостный организм. И человек – ответственейшая часть единого целого. Он – лицо этого мира. Лицо и слово. Он говорит за всех бессловесных, смотрит за тех, кто не имеет глаз, – на небо, горы, леса. Его устами говорит Вселенная. Он – не только творение, он – творец, потому что Творец мира – не отдельность, не предмет среди предметов, не часть, противопоставленная другой части. Он – целостность. Он – всё. И когда Христос сказал: «Я и Отец – одно», он отнюдь не возвеличил Себя этим, как думали люди, никогда не поднимавшиеся до Его уровня мышления. Он взял на Себя величайшую ответственность за всё и всех.

Величайшая ответственность сопряжена с великим страданием.

И Он пошел на это страдание.

Зачем?

Зачем была Страстная пятница?[22]

Он так просил всего лишь часБыть рядом, не смыкая глаз.Всего лишь только час одинБыть с Ним на глубине глубин.Глядеть туда, куда глядятЕго глаза – в кромешный ад.В такой огонь, в такую тьму,Каких не вынесть одному…Он этой ночью приоткрылВпервые – сколько надо сил,Чтоб солнцем встать из тьмы.И вот Отер со лба кровавый пот,В молчаньи посмотрел окрестИ, встав с колен, пошел на крест.

Зачем? Зачем пошел на крест?

Чтобы остаться собой. Чтобы просияло внутренне царство, которое в истоке и основе всего внешнего и которое больше всего внешнего.

Он должен был пройти через ад, раз этот ад существовал. Вовне – ад. Но то, что внутри, – больше, глубже ада. Он должен был раздернуть завесу внешнего и сделать явной сокровенную, тайную, внутреннюю силу. Творящую силу.

«Держи ум свой во аде и не отчаивайся» – душа больше, чем ад. Больше любых страданий. Душа, достигшая своей предельной высоты – богоподобия, – не подвластна ничему внешнему. Ее смысл – Царство Божие – находится внутри нас. Это сам Творец – невидимый, неосязаемый Дух, который творит все видимое, осязаемое.

Чудо – это внутреннее сияние, не гасимый ничем внешним свет. Когда я увидела – вслед за вспыхнувшим светом, – увидела в самом этом свете высший образ, я поняла, что в нем смысл моей жизни; что моя любовь к Нему несоизмерима ни с какими страданиями. Страдания никогда ничего не смогут сделать с этой любовью, переполняющей душу ликованием, несмотря на все страдания.

Я счастлива сквозь боль. Я счастлива сквозь муку.В прорывах ада – рай, в прорывах бездны – свет.И к вечной жизни путь – сквозь вечную разлуку.Тот, кто прошел сквозь смерть, тот свел ее на нет.Тот, кто прошел сквозь смерть… – Ну, а нельзя иначе?Быть может, как-нибудь полегче, стороной?..Не сквозь, а мимо, так, чтоб эти волны плачаНе разрывали грудь, а – рядышком со мной…Пусть духу моему судьба предел очертит:От сих, мол, и до сих, как тварям суждено.– Да разве можно жить, соседствуя со смертью?Когда – ни жив, ни мертв? – Нет, что-нибудь одно!Единый небосвод, в котором нету края,Единый океан, в котором нету дна…Когда приходит смерть, я с каждым умираю.Когда ликует Дух, – вся смерть побеждена.О, Господи, прости за малодушье наше.За этот вечный страх у роковой черты…Да, всё еще звучит моление о Чаше.Но не как я хочу, а так, как хочешь Ты.

Да, так, как хочешь Ты. А Ты хочешь, чтобы я отвечала Тебе, а не спрашивала с Тебя.

Нам даются равнины бескрайние этиИ молчащих морей синеокая гладь,Чтоб могли мы всем сердцем, всей жизнью ответить.Вопрошают они, а душе – отвечать.Я в сей мир рождена для ответа, я знаю,И течение дней, нагнетание лет —Это тихо растущий, как чаща лесная,Это мой вызревающий в сердце ответ.Лишь ко мне обращаются сосен вершиныИ пронзительный глаз мирового огня.И никто не поможет ни словом единым, —Не ответит никто никогда за меня.Боже мой, мне на смерть Твою надо ответить,Созерцая Твой крест. Я же слепну от слезИ глаза отвожу уже двадцать столетий,Задавая Тебе свой ненужный вопрос.

Ты хочешь моего со-творчества с Тобой, моей соответственности.

Ответить Богу – значит среди ночиПроснуться вдруг по первому же звуку:Я – здесь. Я – вот. Твори со мной, что хочешь.Я – тетива натянутого лука.Не отвлекусь уже ни на мгновеньеОт рук Твоих. Я ожидаю взмаха.Я вся с Тобой в священный миг творенья.В миг созидания меня из праха.

Ты предстаешь передо мной великой красотой и просишь моего соучастия в этой красоте. Ты просишь полноты созерцания, полноты замолкания – до полного слияния с Тобою, в котором только и может открыться смысл жизни и смысл страдания.

Еще чуть-чуть, еще немногоМолчанья – и, гора моя,Ты возведешь меня до Бога,До полногласья бытия.Волны беззвучной нарастанье…Сейчас дойду до той черты.Где открывают смысл страданьяИ тайну Божьей правоты.

Апрель 2001

Григорий Померанц

Одиноко прочерченный путь

Элегия Рильке, посланная Цветаевой, кончается так:

Боги обманно влекут нас к полу другому,Как две половины к единству.Но каждый восполниться должен сам,Дорастая, как месяц ущербный, до полнолунья.И к полноте бытия приведетЛишь одиноко прочерченный путьЧерез бессонный простор.

(Перевод З. Миркиной)

Должен ли духовный путь оставаться одиноким до самой смерти? Так думали основатели буддийского и христианского монашества. Я так не думаю. Индийская мудрость предписывает целомудрие ученикам, но потом брахманы создавали семью. Дзэн дает полную свободу тому, кто выучился. Созерцатель, утвердившись на пути в глубину, может оставаться в обители, а может вернуться в мир. Одиноко прочерченный путь достигает цели, когда сердце освободилось от господства гормонов, страсти перестали дурачить волю, раскрылась глубина, в которой можно прислушаться к Богу и в человеке полюбить образ Божий, а не изгиб плоти.

Гормоны – не единственная причина мнимо свободных решений. Всё причинное порабощает: и безусловные рефлексы, заложенные в нас природой, и условные, созданные воплем «наших бьют!» или рекламой. Решение, родившееся в глубине, беспричинно. Океанская волна духа прорвалась через перемычку, пруд стал заливом, исчезло обособленное «я», эго, и нет различия между словами «я решил» и «Бог подсказал».

Гормоны – частность, метонимический образ всех сил, поработивших нас. Автор «Сонетов к Орфею» не перестал чувствовать себя мужчиной; но мужское заняло свое место в духовной иерархии, где высшее не то что андрогинно, а просто выше пола. Дао выше инь и ян. Рильке отождествляет себя с Орфеем, а не с сатирами и нимфами. Ребенок, легко поддающийся многим страстям, от этой страсти свободен. Я помню, как мы с мамой остановились у витрины на Арбате. Там выставлена была картина, изображавшая обнаженную. Мама – не обделенная ни красотой, ни талантом – ее бескорыстно похвалила. Она всегда хвалила чужой талант, чужую красоту, но само ее чувство красоты было окрашено взрослыми страстями, мужским желанием осязать красоту и женской гордостью вызывать восхищенные взгляды. У меня взрослых страстей не было, и я возразил: «Что ты, она жирная!». Почему-то я этот случай запомнил.

Следующее воспоминание – через промежуток лет в десять. Я смотрю на картину Коро «Купальщица». Деревья там поэтичнее, таинственнее, они трогают сердце, что-то освобождают в нем, и в то же время я не могу оторвать взгляд от купальщицы, в которой нет никакой тайны, нет отсылки в глубину. Эстетическое чувство, не окрашенное гормонами, борется во мне с другим, толкающим любоваться воображаемой возможностью продолжения рода вот с этой, образцово сложенной женщиной, созревшей для материнства. Лань меня не захватывает больше самца с его великолепными рогами. И олень, если вообразить его посетителем картинной галереи, не поймет, что так привлекает к купальщице. Его влечет лань, а не эта дама. Я сам, в десять лет, равнодушно скользнул бы по ней взором. Впрочем, я бы тогда и деревьев Коро не почувствовал. Бескорыстное чувство красоты, просвечивающей за оболочкой плоти, и корыстное чувство к оболочке вырастали во мне почти одновременно. Я сознавал, что глубинное важнее, но чувство иерархии встречало сопротивление, и победа его никогда не была бесспорной.