Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

и коробки конфет, которые в итоге начали с ним ассоциироваться; дети даже стали ждать определенных дней недели, когда он присылал нам видеокассеты, книги и иногда мороженое.

Он называл меня «леди-профессор» – в Иране это звучало не так странно, как здесь, в США – женщин, преподававших в вузах, часто так называли. Потом он рассказывал, что друзья расспрашивали его о нашей первой встрече – мол, какая она, леди-профессор? – а он отвечал: нормальная. Ведет себя, как американка; такая американская Алиса в стране чудес. Было ли это комплиментом? Нет, полагаю; скорее, фактом. А я вам говорила, что его любимой актрисой была Джин Артур[64] и он любил Ренуара и Миннелли? А еще он мечтал писать романы.

8

Поворотные моменты всегда кажутся такими внезапными и абсолютными; их словно ничто не предвещает. Но, разумеется, это не так. Поворотному моменту всегда предшествует некий медленный процесс. Вспоминая о прошлом, я не могу понять, что за процесс внезапно привел меня обратно в класс, заставив надеть хиджаб, который я поклялась никогда не надевать; это случилось почти против моей воли.

Планеты выстроились в ряд, когда много разных незначительных событий наложились друг на друга: мне неожиданно начали звонить из разных университетов, в том числе из Тегеранского, и приглашать на работу. Я отказывалась, а они говорили: может, попробуете провести всего пару лекций, посмотрите, как сейчас обстоят дела? Многие пытались убедить меня, что все изменилось, что такие специалисты, как я, сейчас очень востребованы, а атмосфера в университетах стала более «расслабленной». Я действительно провела пару курсов в Свободном исламском университете и бывшем Национальном университете, но возвращаться в штат не соглашалась.

К середине 1980-х в Иране постепенно возникла новая порода исламистов. Это были люди, которые почувствовали, что революция пошла не в том направлении, и решили, что пора вмешаться. Война с Ираком затянулась, это тоже влияло на общественное мнение. В начале революции эти люди – теперь им было от восемнадцати-девятнадцати до двадцати пяти лет – горячо ее поддерживали, а более юному поколению, едва достигшему совершеннолетия, начал открываться цинизм и коррупция правящих кругов. Что до правительства, опрометчиво выгнав всех в начале революции, оно столкнулось с нехваткой кадров: на всех студентов теперь не хватало преподавателей.

Правительственные чиновники и некоторые бывшие революционеры наконец поняли, что исламский режим не сможет сделать так, чтобы интеллектуалы просто исчезли. В подполье интеллигенция стала опаснее и, как ни странно, сильнее, а принадлежность к интеллектуальной среде приобрела романтический флер. Нас стало меньше, но из-за этого спрос на интеллектуалов вырос. Вот они и решили нас вернуть, отчасти чтобы убедиться, что нас по-прежнему можно контролировать, и начали вызванивать людей вроде меня, некогда заклейменных прозападными декадентами.

Посредницей между прогрессивным крылом исламских революционеров и опальной светской интеллигенцией стала госпожа Резван, амбициозная сотрудница кафедры английского языка Университета имени Алламе Табатабаи. Ее муж в начале революции принадлежал к исламистам-радикалам, и у нее имелись связи и среди прогрессивных революционеров, и среди секуляристов; она водилась и с инсайдерами, и с аутсайдерами и планировала извлечь из этих знакомств пользу для себя.

Эта Резван появилась ниоткуда и, казалось, поставила себе цель изменить мою жизнь одной своей решимостью. Я хорошо помню нашу первую встречу отчасти потому, что та состоялась в период ирано-иракской войны, который прозвали «войной городов». Обе стороны конфликта периодически подвергали жестоким и длительным бомбардировкам крупные города. В Иране «война городов» затронула Тегеран, Исфахан и Табриз, в Ираке – Багдад и Мосул. Спустя некоторое время бомбардировки прекращались, а потом возобновлялись, и длиться это могло вплоть до года.

Однажды утром зимой 1987 года мы с дочерью, которой тогда исполнилось три, и полуторагодовалым сыном сидели дома одни. Рано утром по Тегерану нанесли два ракетных удара, и я пыталась отвлечь детей, поставив им на маленьком магнитофоне их любимую песенку про петуха и лису. Я уговаривала дочку подпевать. Все как в сентиментальном кино: храбрая мать, храбрые дети под обстрелами. Правда, я совсем не чувствовала себя храброй; мое кажущееся спокойствие на самом деле было следствием паралича от тревоги столь сильной, что та переросла в оцепенение. После ракетных ударов мы пошли на кухню, и я приготовила детям обед. Потом мы ушли в коридор – там было безопаснее, меньше окон. Я строила детям карточные домики, а они рушили их своими маленькими ручками.

И вот после обеда зазвонил телефон. Звонила подруга, которая в прошлом году училась у меня на выпускном курсе. Она звала меня в гости в среду вечером. Некая Резван, ее коллега, очень хотела со мной познакомиться. Она прочла все мои статьи и симпатизировала мне. Эта Резван – женщина уникальная, заключила подруга; если бы ее не было, ее следовало бы выдумать[65]. Придешь?

Через несколько дней я отправилась к подруге. Электричество опять вырубилось во всем городе; когда я пришла, уже стемнело. Я вошла в просторный коридор и в густой тьме, нарушаемой лишь трепещущим пламенем керосиновой лампы, увидела невысокую полную женщину в синем платье. Я очень отчетливо помню ее внешность, как будто она сейчас стоит передо мной. Черты лица невзрачные, нос острый, шея короткая, а волосы темные и коротко острижены. Но эти внешние черты не передают характер этой женщины, которая навсегда осталась для меня госпожой Резван – даже после того, как мы сблизились и побывали друг у друга дома, наши мужья познакомились, а дети почти подружились. Они не передают энергию, которая, казалось, томилась в ее теле, как в клетке. Резван всегда пребывала в движении – то мерила шагами свой маленький кабинет, то мою гостиную, то спешила куда-то по университетским коридорам.

Она всегда была полна решимости: решимости не только действовать, но и заставлять окружающих – не всех подряд, а тщательно отобранных людей – выполнять для нее особые поручения, специально для них придуманные. Мне редко встречались люди, чья воля так подчиняла людей, оказывая на них почти физическое воздействие. Спустя много лет я помню не ее невзрачное лицо, а ее целеустремленность, волю и насмешливый тон.

Иногда она неожиданно заявлялась ко мне домой в такой тревоге, будто с ней случилось несчастье. Но она лишь приходила сообщить, что я должна присутствовать на том или ином собрании. Она всегда вела себя так, будто мое присутствие – дело жизни и смерти. За некоторые собрания я ей благодарна – например, она заставила меня встретиться с группой прогрессивных религиозных журналистов, теперь их принято называть модным словом «реформаторы»; впоследствии