Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

не сделать просто-таки ничего. Не осмелиться ни на высадку во флотскую гавань, ни на побег к армии – суметь только вернуться, заплакать и сдаться без боя. Нельзя поверить ни в одно, ни в другое, ни в третье, а, однако же, все сие есть чистая правда, и еще изложенная без оскорбительных эпитетов. Которые, надо сказать, просились на язык честному английскому брокеру. Ибо про несварение желудка (а как же, шампанское плюс морская качка, конечно!) и череду румяных обмороков, предваривших слезливое отречение властелина трех частей света, он тоже имел достоверные сведения.

Российский престол не был украден исподтишка в темном дворцовом переходе или взят штурмом в жестокой схватке на бастионах – он был отдан на бритвенном подносике, заодно с мыльницей, с искренними поклонами, уверениями в вечной преданности и чистосердечными горловыми рыданиями. Назвать это детской игрой не поворачивался язык: тут пахло сумасшедшим домом, или, как выразился один голландский коллега, необычайно эксквизитным способом самоубийства, невиданным даже в Древнем Риме. Хотя нет, говорят, солдаты заставили императора раздеться, оскорбляли, тыкали прикладами, а с любовницы сорвали драгоценности, это как раз похоже на Рим. Хорошо еще вмешался гвардейский конвой, а то бы кончилось смертоубийством – вот уж чего никому не нужно, и больше всех ее новоиспеченному императорскому величеству. Но все равно: совершеннейшая белая горячка, пьянство и помешательство. Кстати, кабаки были открыты две ночи напролет и в городе творилось такое… Радостных непотребных девок было столько, что кажется, они давно держали на императора зуб! Да, приехали. Революция, говорите? Значит, теперь знаем, что такое революция.

И что всего хуже – для объяснения происходящего нельзя было привлечь изъезженную, но по-прежнему действенную ссылку на неизъяснимые загадки русской жизни и русской же души. Поскольку его несчастное и безалаберное вчерашнее величество был, между прочим, немцем. «Немец, немец, – неожиданно сказал себе эсквайр и джентльмен, – а дурак». И сам удивился собственному выводу и вырвавшейся у него такой оценке коронованной персоны, пусть и бывшей. Хотя мы уже как-то упоминали о его несомненных демократических наклонностях.

Впрочем, даже у самого завзятого роялиста не поднялась бы рука обвинить чуть-чуть раздобревшего на ефросиньиных харчах негоцианта. Ибо поводов для того, чтобы опешить, изумиться, потерять дар речи или, наоборот, начать выражаться словами непривычными и даже площадными, образовалось прямо-таки предостаточно. И может статься, искренний монархист воистину должен был возмутиться произошедшим более прекраснодушного республиканца.

Имперский престол не был захвачен одной династической линией, восторжествовавшей над другой. Таковые случаи европейским анналам суть известны и хорошо описаны в древнедавних хрониках, не говоря уж о Книге Царств. Одним словом – не новость. Споры великих домов, интриги, ленные земли, вопросы наследования. Йорки и Ланкастеры, Валуа и Бурбоны, Анжу и Гогенштауфены. Сложные политические альянсы, военные кампании, решающие битвы… Но здесь трон был напрямую узурпирован. Нагло и без малейшего налета законности. Надругавшись над всеми возможными установлениями и с изданием указов, это оправдывавших, в которых не было ни одного – ни одного! – слова правды.

Все-таки покойная императрица, учинившая нечто подобное двадцать с лишком лет назад, была дочерью великого Петра, а тут даже сравнивать нечего. Ведь бывший император, при всей своей голштинности («Так ему повредившей», – в интересах объективности уточнил мистер Уилсон), имел в жилах кровь своего царственного деда. Его же супруга была взята в жены из относительно приличной мелковладетельной семьи, с одной лишь целью – произведения на свет законного наследника, и не могла иметь никаких прав на царствование, разве что на регентство. «А кстати, она тоже немка… Хотя…» – здесь мысли представителя хорошо известного торгового дома несколько запнулись, но сразу же вернулись на прежнюю колею.

Власть узурпировали так нагло, так беспардонно, словно… Тут исторические параллели подводили почтенного коммерсанта, ему не помогали ни Юлий Цезарь, ни даже Вильгельм Завоеватель, сэр Генри прямо-таки не мог извлечь из своей памяти ни единого мало-мальски похожего случая, и захлебывался, как рыба на сковороде (в голову отчего-то все время лез царь Давид, хотя здесь он был совершенно не к месту).

К тому же, и вот это одновременно раздражало и поражало особенно, весь окрест наблюдаемый столичный народ такому попранию законности был не просто, так сказать, рад или даже рад-радешенек – народ был счастлив до слез, от последнего нищего пьяницы до генерал-фельдмаршалов и всех сиятельнейших камергеров и кавалеров. Народ гулял, народ пел, народ торжествовал, как…

Тут мистер Уилсон сжал зубы, напряг лицевые мышцы и додумал до конца – получилось: «как никогда». – И здесь многоопытный коммерсант вдруг замер в священном ужасе, ибо это была чистая правда, и он бы мог со всей совестью свидетельствовать обо всем вышеприведенном в открытом суде, торжественно и с положением рук на Библию поклявшись перед почтенными заседателями. От страха мысль дернулась и захотела по возможности чрезвычайно кратко определить то, что он увидел в последние несколько дней.

«Народ, – тут глава петербургского отделения экспортно-импортной компании с отличным положением на лондонском рынке ценных бумаг опять задумался, но и в этот раз, отдадим ему должное, не остановился, и из него юрким сквознячком выкатилось странное слово: – един». Он несколько раз, словно пробуя на вкус, повторил, то грассируя, то пришепетывая: «Народ един. Народ един. Един. Народ».

И перед зеркалом погрозил себе чуть желтым от табака указательным пальцем.

20. Отчаяние

Сомнений не оставалось: я полностью провалил данное мне поручение. Улицы были запружены войсками, народом, пьяным и полупьяным, и мне в два счета объяснили, что происходит, хотя поначалу я никак не мог заставить себя поверить случайным собеседникам. Тому, кто никогда не видел государственного переворота, так трудно поверить в его очевидность. Но вскоре стало ясно: полки взяли дворец в кольцо и один за другим присягают новой императрице. Не зная, чем заняться, я вел себя подобно обычному зеваке – подходил к одной группе обывателей, другой, слушал, стараясь не задавать вопросов и тем обращать внимание на свой акцент. Говорили, что с утра императрица посетила главную городскую церковь и там ее в ходе торжественного молебна провозгласили на царствие.

Набрав достаточно сведений, я опрометью бросился к посольству за инструкциями, ведь сегодня никому не до слежки. Может быть, что-нибудь удастся исправить? Однако ворота были наглухо заперты. Я медленно побрел назад. Людская круговерть не думала останавливаться. Толпа то сгущалась, то рассеивалась, затекала в переулки, выплывала на площади. Мне показалось, что неподалеку мелькнуло радостное лицо секретаря датской миссии, я видел его несколько недель назад, когда сопровождал своего нового покровителя, которого продолжу ради соблюдения инкогнито называть лейб-медиком, на консилиум по поводу мигрени госпожи посланницы (лечение, к слову, протекало