Леди и джентльмены - Джером Джером

— Он мог бы стать прекрасным мужем для бедной Бриджет.

— Или Глэдис. Любопытно, как она поживает?

— Он такой милый и добрый.

— А если вспоминаешь, какие мужчины женятся, становится особенно жалко!

— Даже интересно, почему он до сих пор не женился. Он из тех мужчин, которые созданы для семейной жизни.

— Как думаешь, он когда-нибудь влюблялся?

— Дорогая моя, неужели ты можешь представить себе мужчину, который дожил до сорока, ни разу не влюбившись?

Дамы вздыхали.

— Я надеюсь, он найдет себе достойную жену, если когда-нибудь женится. Мужчин так легко окрутить.

— Я бы совершенно не удивилась, если б его женой стала Бриджет. Она такая хорошая, наша Бриджет… такая естественная.

— Лично я думаю, дорогая, что ему больше всего подойдет Глэдис. Я бы только порадовалась, увидев, что у бедной дорогой Глэдис все устроилось.

Незамужние предпочитали держать свои мысли при себе. Каждая, при здравом размышлении, находила доказательства того, что Джозеф Лавридж отдает предпочтение именно ей. Присутствовал, правда, один раздражающий момент: дальнейшие размышления приводили к выводу, что Джозеф Лавридж в той же степени выказывал предпочтение и большинству остальных.

Тем временем Джозеф Лавридж вел привычный образ жизни. В восемь утра домоправительница приносила ему в спальню чашку чаю и сухое печенье. В восемь пятнадцать Джозеф Лавридж вставал, делал зарядку, чтобы не полнеть дальше и поддерживать эластичность мышц. Зарядку эту, в том числе и упражнения на тренажере с каучуковыми тягами, он делал изо дня в день много лет, и результат его вполне устраивал. В половине девятого по понедельникам, средам и пятницам Джозеф Лавридж завтракал чашкой чаю, заваренного самолично, одним яйцом, его он варил сам, и двумя гренками с мармеладом и маслом. По вторникам, четвергам и субботам вместо яйца Джозеф Лавридж съедал ломтик бекона. По воскресеньям добавлял к яйцу бекон и позволял себе на час дольше читать газету. В девять тридцать Джозеф Лавридж отправлялся из дома в редакцию давно существующего журнала, в котором, неподкупный и уважаемый, занимал должность редактора отдела Сити. В час сорок пять, покинув свой кабинет пятнадцатью минутами раньше, Джозеф Лавридж входил в клуб «Автолик» и приступал к ленчу. И все остальное в жизни Джозефа упорядочивалось с той же точностью, включая, насколько возможно, обязанности редактора отдела Сити. Вечер понедельника Джозеф проводил с друзьями-меломанами в Брикстоне[14]. По вторникам и четвергам он принимал приглашения на обед. По средам и субботам приглашал четверых друзей отобедать с ним в его доме у Риджентс-парка. По воскресеньям, независимо от сезона, Джозеф Лавридж отправлялся за город. Определенные часы отводились для чтения, не менее определенные — для раздумий. На Флит-стрит, в Тироле, на Темзе или в Ватикане его легко узнавали по серому сюртуку, черным кожаным ботинкам, коричневой фетровой шляпе и бледно-лиловому галстуку. В том, что он останется холостяком до конца своих дней, у мужчин сомнений не возникало. И когда по прокуренным комнатам клуба «Автолик» поползли слухи о его помолвке, им никто не поверил.

— Быть такого не может! — заявил Джек Херринг. — Я знаю Джоя пятнадцать лет. Каждые пять минут у него расписаны. Он просто не нашел бы на это времени.

— Он не любит женщин, во всяком случае, против создания семьи. Я слышал, как он об этом говорил, — качал головой Александр-Поэт. — По его мнению, женщины — актрисы общества. Развлекать они умеют, но жить с ними — беда.

— Мне вспоминается история, — поддержал их Шотландский паренек, — которую он рассказал мне в этой самой комнате три месяца тому назад. Компанией из шести человек они возвращались из Девоншира. Прекрасно провели время, и один из них — Джой не помнил, кто именно, — предложил заглянуть к нему и напоследок выпить виски. Они смеялись и болтали, когда внезапно появилась хозяйка дома. Милая женщина, по словам Джоя, но слишком уж много говорила. В первой же паузе Джой повернулся к мужчине, сидевшему рядом, и, видя его скучающую физиономию, шепотом предложил уйти.

— Конечно же, идите, — ответил мужчина со скучающей физиономией. — Я бы с удовольствием составил вам компанию, но дело в том, что я здесь живу.

— Не верю, — решительно заявил Сомервилл. — Он просто пошутил, а какая-нибудь глупая женщина приняла его слова всерьез.

Но слух креп, обрастал подробностями, терял очарование, превращаясь в факт. Джой не появлялся в клубе больше недели, что само по себе служило подтверждением слуха. Вопрос, занимавший всех, переменился: кто она и как выглядит?

— Она не нашего круга, или мы что-то услышали бы от ее знакомых, — резонно указал Сомервилл.

— Какое-нибудь дитя, которое приглашает нас на танцы и забывает про ужин, — предположил Джонни Булстроуд, которого все звали Малыш. — Старики всегда влюбляются в молоденьких девочек.

— Сорок — это не старость, — строго осадил его Питер Хоуп, редактор и совладелец еженедельника «Добрый юмор».

— Но и не молодость, — упирался Джонни.

— Тебе повезет, Джонни, если это окажется девочка, — заметил Джек Херринг. — Наконец-то тебе будет с кем поиграть. Я частенько жалею тебя, потому что твои собеседники сплошь взрослые мужчины.

— После определенного возраста они становятся скучноваты, — согласился Малыш.

— Я надеюсь, это здравомыслящая, приятного вида женщина лет тридцати с небольшим, — предположил Питер. — Лавридж… он такой милый, а сорок — идеальный возраст для женитьбы.

— Что ж, если я не женюсь до сорока… — начал Малыш.

— Ну что ты волнуешься? — прервал его Джон Херринг. — Ты же такой славный мальчик. В следующем сезоне мы устроим бал в твою честь, выведем тебя в люди и, если ты покажешь себя с лучшей стороны… сможем передать в надежные руки.

Наступил август. Джой уехал в отпуск, так и не появившись в клубе. Даму звали Генриетта Элизабет Дун. В «Морнинг пост» написали, что она связана родственными узами с Дунами из Глостершира.

— Дуны глостерширские, Дуны глостерширские, — пару раз повторила мисс Рэмсботэм, репортер светской хроники, которая вела раздел «Письмо Клоринде», обсуждая этот вопрос с Питером Хоупом в его кабинете в редакции еженедельника «Добрый юмор». — Я знала Дуна, которому принадлежал комиссионный магазин на Юстон-роуд. Он купил небольшое поместье в Глостершире. Может, речь о них?

— В свое время я держал кошку, которую звали Элизабет, — сказал Питер Хоуп.

— Не понимаю, при чем тут это.

— Разумеется, ни при чем, — согласился Питер. — Но кошку я очень любил. Странно она вела себя для кошки… никогда не общалась с другими кошками и терпеть не могла находиться вне дома после десяти вечера.

— И что с ней случилось? — спросила мисс Рэмсботэм.

— Упала с крыши, — вздохнул Питер. — Так к ним и не привыкла.

Бракосочетание состоялось за границей. В англиканской церкви в Монтрё. Мистер и миссис Лавридж вернулись в Лондон в конце сентября. Члены клуба «Автолик» купили в складчину чашу для пунша, отправили молодоженам вместе с визитками и с нетерпением ждали возможности увидеть новобрачную. Но приглашения не поступило. И Джой в течение месяца в клубе не появлялся. Затем, во второй половине одного туманного дня, проснувшись от дремы с потухшей сигарой во рту, Джек Херринг заметил, что в курительной комнате он не один. В дальнем углу, у окна, Джозеф Лавридж читал журнал. Джек Херринг потер глаза, потом поднялся и пересек курительную.

— Поначалу я подумал, что мне все это только снится, — вечером того же дня рассказывал Джек другим членам клуба. — Но он сидел у окна, пил, как и всегда в пять часов, виски с содовой, тот самый Джой Лавридж, которого я знал пятнадцать лет. И все же не тот. Ничего в нем не изменилось, ни лицо, ни волосы, ни фигура, и одежда осталась прежней, но передо мной сидел другой человек. Мы проговорили полчаса, он помнил все, что знал Джой Лавридж. Я не мог понять, в чем дело. Потом, с ударом часов, он поднялся, говоря, что должен быть дома в половине шестого, и тут мне открылась истина: Джой Лавридж умер, передо мной сидел женатик.

— Твой невнятный психологический анализ нам ни к чему, — указал Сомервилл. — Мы хотим знать, о чем вы говорили. Мертвый или женатый мужчина, который может пить виски с содовой, должен отвечать за свои действия. Что хотел сказать этот парень, отрезая нас от себя? Он спрашивал о ком-нибудь? Попросил кому-нибудь чтото передать? Пригласил кого-то к себе?

— Да, спрашивал практически обо всех. Я как раз к этому подхожу. Но никому ничего не передавал. У меня не создалось ощущения, что он хочет восстановить с нами прежние отношения.

— Что ж, завтра утром я пойду к нему на работу и, если придется, силой прорвусь в его кабинет, — заявил Сомервилл. — Слишком уж это становится загадочным.