Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Начинаются танцы!
На праздник пришли крестьяне из соседних сел Пералес и Арройомуэрто.
Танцуют под навесом самого большого скотного двора. Трое музыкантов, расположившись полукругом, сидят, окруженные деревенскими парнями. Внизу — загон для овец. Здесь тепло по сравнению с глинобитными крестьянскими лачугами. Под навес можно подняться по небольшой, специально приставленной по этому случаю лесенке. У входа слышатся шутки парней и девушек, гуськом они проходят к деревянной лесенке и поднимаются по ней, хватаясь за перекладины. Среди молодежи иногда мелькает лицо старухи, забредшей сюда из любопытства.
Музыкантов трое. Один из них, аккордеонист, слепой. Все уже поднялись наверх, и кто‑то крикнул:
— Музыка!
И музыканты, устроившись немного поодаль, на деревянном возвышении, начинают играть. Несколько пар танцуют. Остальные смотрят. Из карманов вельветовых курток уже извлечены бутылки с вином. Парни угощают девушек печеньем «Испанское безе» с прилипшей к нему бумагой. Под ногами танцующих клубится пыль. Шарканье ног по деревянному настилу составляет своеобразный аккомпанемент рит му музыки. Сейчас танцуют «Белолобую овечку», следующим заказано болеро «Купидон».
А в деревенском кабачке четверо крестьян сидят за картами.
На скотном дворе — шум, слышатся шутки, смех. Единственная электрическая лампочка, которую ввинтили устроители праздника, вдруг замигала. Уже год как в деревне провели электричество. Приезжали несколько техников и какой-то политический деятель, который по этому поводу произнес речь. Когда свет погас совсем, отовсюду послышались одобрительные возгласы танцующих.
Зажгли свечи. Лица музыкантов опухли и покраснели. Их угощают вином.
На площадке тесно, негде яблоку упасть. В полумраке пары все плотнее прижимаются друг к другу. Они тяжело дышат, взбудораженные запахом разгоряченных тел. Единственный в году праздник!
— Октавия, Октавия, — шепчет Руфо, привлекая к себе девушку.
Они танцуют почти на одном месте. Пары толкаются, наступают друг другу на ноги. Руфо еще смелее прижимает к себе девушку.
Как и другие парни и девушки, они целый год жили мечтой о празднике. Здесь, на ртом скотном дворе, они могут увидеть друг друга, целоваться и обниматься, говорить о самом сокровенном, решить, уезжать ли им из деревни или оставаться.
— Октавия, мы когда‑нибудь уедем отсюда.
— Непременно уедем, Руфо. Но только после того, как умрет моя мама.
Оба они молоды и полны сил. Их тела упруги и тверды, как раскаленный на солнце камень, и налиты соком, словно тополя, напоенные дождем. Они привыкли работать в поле.
На село опустилась черная ночь. Ни зги не видно. Только там, вдали, где проходит шоссе, мелькают огни куда‑то спешащих машин.
Пожилые люди, те, что не ходят на танцы, уже давно разошлись по домам. Приходит ночь и для тех, кого праздник выбил из колеи привычных деревенских будней. Они смотрят друг на друга и про себя думают: «Вот мы и дома. Праздник кончился. II снова все пойдет по — прежнему». В слабом свете свечей люди двигаются словно призраки. Некото рым стыдно вспомнить о прошедшем дне. Они в темноте стелют постели. Зачем зря жечь свечи?
На улице похолодало. Овцы в хлеву уже спят.
А под навесом скотного двора все танцуют парни и девушки. Хмельные от вина, духоты, запаха разгоряченных тел, оттого, что они наконец вместе. Они хотят, чтобы праздник никогда не кончился, хоть и не знают, почему. В эти минуты жизнь всем кажется прекрасной. Случилось чудо! Они убежали от самих себя.
Вернувшись в свою каморку, Мигель опять пересчитал деньги. И снова они обменялись с женой все теми же фразами.
Алькальд снял траурную одежду и лег спать.
В деревенском кабачке за бутылкой фруктового вина четверо крестьян все еще тасуют карты.
Руфо и Октавия танцуют. Словно одержимые, они уже целых два часа не могут оторваться друг от друга. Под на* весом душно, как около раскаленной печи.
— А когда твоя мама умрет?
— Уедем.
У него нет больше сил сдерживать себя, и он наклоняется к ее нежному, теплому, покрытому капельками пота плечу. Девушка чувствует на себе руки мужчины. Струйка крови с ее губ медленно стекает по шее. Они еще теснее прижимаются друг к другу.
А праздник, их праздник продолжается.
Нуньес, Антонио
СТРАДА (Перевод с испанского С. Вайнштейна)
Ане Марии Матуте
I— Придешь ко мне через неделю, свидимся у Хосе в усадьбе.
Это говорит матери отец, обертывая серп в длинную дерюжную ветошку. Мы только позавтракали, и мать прибирает со стола. За окошком, вся на солнце, пышет жаром улица.
— Сегодня, значит, четверг, — подсчитывает мать.
— Не четверг, а пятница, — поправляет отец.
— А и верно — первая в этом месяце пятница.
— Вот в конце будущей недели вдвоем и придете.
— Исподнее на переменку возьмешь? — кивает мать на горку выстиранного белья.
— Нет, покуда обойдусь. Как пойдешь, захватишь.
Прощание длится недолго — одно мгновение: отец ткнул жесткой и черной своей щетиною в материну щеку, и мать едва ему ответила. Связывало ли их мое присутствие, или меж ними так всегда водилось, или по какой иной причине — сказать не могу.
Я сижу в дверях — здесь чувствуется ток воздуха, хоть немножко да легче дышится — и сучу пеньку, обрезая очесы ножницами. Отец — его левое запястье охватывает широкий кожаный ремень от часов — поднимает меня своими огромными ручищами в воздух и несколько раз кряду целует; тут только меня осеняет, что он уходит. Поэтому, едва он ступает за порог, под нещадно палящее солнце, я подаюсь за ним — молча, не говоря ни слова.
— А ты куда?
— Отпусти его, Роса, — вступается отец, — он с пенькой погодя управится. До шоссе меня проводит и вернется.
Отец берет меня за руку. Хорошо ощущать свою руку, тонкую и гладкую, в его ладони, широченной и такой твердой, мозолистой. Отец шагает крупно, размашисто, и я своими пеньковыми сандалиями все черпаю белую подорожную пыль, оставляя за спиной широкую борозду. Хорошо б Понести серп, но отец непреклонен: нельзя, можно обрезаться. Я упорствую, и тогда, чтоб отвлечь меня, он показывает на издыхающего у обочины воробья: крылья опали, клюв хватает судорожно воздух, крошечные, в предсмертной муке глаза подернуты пеленой — бедняга не перенес жары.
— А ну, поднажмем! — говорит отец. — Меня уж заждались, поди.
Вот и шоссе, в ворота консервной фабрики как раз входят работницы. Среди них и старухи и девочки — совсем дети. Навстречу под руку с работницей помладше попадается моя тетка Энкарнасьон, она давно мучится трахомой, и ресницы у нее повыпадали. Я говорю ей «здрасте», и она в ответ мне говорит то же самое; при этом улыбается она, как всякий человек, который плохо видит, рассеянно и неопределенно. Встречные мужчины здороваются с отцом, и кто‑нибудь да непременно скажет:
— На жатву никак собрался.
На отце вельветовые штаны, черный жилет и черная же кепка. Обут он в самодельные резиновые башмаки — калоши. Через одно плечо на манер скатки переброшено одеяло, оно вгоняет его в пот, с другого книзу сверкающей деревянной рукоятью свешивается серп.
Возле моста, в тени под забором, мы видим степенно по пыхивающих цигарками нескольких мужчин. При нашем приближении они поднимаются, и один, приземистый, косая сажень в плечах, по имени Нарсисо, произносит:
— Вот мы и в сборе.
У отца же Нарсисо спрашивает:
— Идем, что ли?
Отец утвердительно кивает, наклоняется и, взяв меня щепотью за подбородок — от ладони его исходит запах хозяйственного мыла, — говорит:
— А теперь ступай домой… Через неделю опять свидимся. Веди себя молодцом, перво — наперво мать слушайся. Коли скажет: «Сучи пеньку», чтоб ни слова поперек. Или велит кроликам задать корму, или понадобится за чем в лавку к Антониньико сбегать… Договорились?
— Угу.
— Реветь не станешь?
— Не.
— Взгрустнул‑то что? Оттого, что ухожу? — И он участливо гладит меня по голове.
Я только пожимаю плечами, разомкнуть губы невмочь. Мне вдруг становится невыразимо жалко себя при мысли — и ничего поделать с собою я не могу, — что отец через мгновение покинет меня, что я останусь один, один как перст, посередь дороги, что жертва, которой от меня требуют, несправедлива, как и вообще несправедлива вся эта жизнь с ее нищетой и заботами.
Отец целует меня, и бригада жнецов, Нарсисо поодаль, трогается под обжигающим пополуденным солнцем в путь.
Назад я бреду медленно, норовлю ставить ногу в прочерченную мною по пыли борозду. Воробей издох и лежит на боку с окостенелыми лапками. Носком сандалии я переворачиваю его на другой бок. А невдалеке, изготовясь, урча, не отводя вороватых остановившихся фосфоресцирующих глаз от птицы, дожидают коты — тощие, почти бестелесые в эту знойную послеполуденную пору, вездесущие коты моего родного селения.
- Тот, кто бродит вокруг (сборник) - Хулио Кортасар - Современная проза
- Вес в этом мире - Хосе-Мария Гельбенсу - Современная проза
- Старая пчелиная царица пускается в полет - Мануэль Ривас - Современная проза
- Космополис - Дон Делилло - Современная проза
- Золотые века [Рассказы] - Альберт Санчес Пиньоль - Современная проза
- Упражнения в стиле - Раймон Кено - Современная проза
- На кончике иглы - Андрей Бычков - Современная проза
- Слезинки в красном вине (сборник) - Франсуаза Саган - Современная проза
- Настоящие сказки - Людмила Петрушевская - Современная проза
- Совсем другие истории - Надин Гордимер - Современная проза