Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

И В. Киршон выскакивает на диспуте о «Днях Турбиных»: «Это насмешка русского шовиниста над украинцами»[92]. Впрочем, В. Киршон — не критик. Он драматург, молодой и многообещающий. Конкурент, так сказать…

«Петлюровские сцены» — это, собственно, одна картина во втором акте четырехактной драмы «Дни Турбиных». Действие здесь происходит в петлюровском штабе, на сцене надпись: «Штаб 1-й кінной дивізіі», и построена картина до гениальности лаконично и — беспощадно.

Персонажей немного. Петлюровский полковник Болботун… Сотник Галаньба — «холоден, черен, с черным шлыком»… (В ранней редакции о нем: «Командир разведки при 1-й Петлюровской дивизии»; в редакции последней, явно под давлением Главреперткома: «бывший уланский ротмистр», что, конечно, значения не имеет.) «Холодный» Галаньба страшен, как будет страшен Тихий в «Беге», как страшны все эти умельцы превращать человеческое существо в дерьмо…

Вся картина — это три момента (три сцены), когда «гайдамаки» одного за другим притаскивают отловленных людей. («Хлопцы, що там? Що? — Якись жиды, пан сотник, мимо мосту по льду дали ходу из Слободки. — Галаньба. Хлопцы! Разведка! По коням! По коням!.. А ну, проскочить за ними! Тильки живыми визьмить! Живыми!»)

Сначала это дезертир-сечевик с помороженными ногами, украинец. («Взять его под арест! И под арестом до лазарету! Як ему ликарь ногу перевяжет, вернуть его сюды в штаб и дать ему пятнадцать шомполив, щоб вин знав, як без документов бегать с своего полку».) Потом русский мастеровой, сапожник, которого нагло грабят в этом «штабе». Потом — со сладострастием отловленный еврей… Унижение и угроза… унижение и ограбление… унижение и смерть… Последовательно нарастающая беззащитность человека.

Напомню читателю, что за этой мрачной сценой — личные впечатления драматурга, отразившиеся в дошедшей до нас, а еще более, вероятно, в не дошедшей до нас его ранней прозе… Булгаков ведь был мобилизован петлюровцами, короткое время находился в их войсках, рискуя жизнью, бежал… Е. С. говорила мне, что убийство еврея, потрясшее его на всю жизнь, он видел. О подробностях не рассказывала. Может быть, и Булгаков не рассказывал ей о подробностях.

Четвертый момент возникнет в следующем действии — в картине «Вестибюль Александровской гимназии», когда уже знакомые зрителям «гайдамаки» пытаются отловить Николку (Галаньба. «Живьем! Живьем возьмить его, хлопцы!..» — и зрители уже знают, что означает «живьем»), а Николка, совершив отчаянный прыжок с вершины лестницы в провал, на радость зрителям уходит. С разбитой головой, раненый пулей в ногу, но уходит…

В конструкции пьесы очень важная картина — «Петлюровский штаб». Первоначально Булгаков хотел показать ее как сон — как привидевшийся Турбину кошмар. Спящий Турбин вскидывался с криком: «Помогите! Помогите!.. Вон он, может быть, еще жив…» Художественный театр — еще не прошедший школу «снов» булгаковского «Бега» — был против. А потом оказалось, что все к лучшему. Картины в доме Турбиных и в петлюровском штабе идут как бы не пересекаясь, и тем не менее они существуют вместе: петлюровский штаб — в сознании Турбиных, за плечом Турбиных, рядом…

Эти сцены в пьесе о гражданской войне — воплощение кошмара гражданской войны. Воплощение войны вообще — с неизбежным разгулом жестокости, раздавливающей человека. Только в присутствии этих сцен положение Турбиных, растерянность Турбиных обретают подлинно драматическую глубину. Растерянность русских интеллигентов, с их обостренным чувством долга и чести, с их готовностью жертвовать собой и брать ответственность на себя, и непонимание, что же нужно делать, беспомощность и — надежда…

Пьеса кончается надеждой на выход из отчаяния гражданской войны, на выход во что-то другое — неизвестное, совсем простое, может быть, даже бедное, но совершенно прекрасное, чему имя — мир. Ибо мир — это жизнь.

«Но все же… элементы национальной идеи…», — писал партийный деятель С. И. Гусев. А по Булгакову — нет такой идеи, которая оправдывала бы страдания и смерть.

«Унтег-цег, — говорил в „Белой гвардии“ умирающий Най-Турс… — бгосьте гегойствовать к чегтям…» «Господин поручик, — урезонивал Мышлаевского в „Белой гвардии“ полковник Малышев, — Петлюре через три часа достанутся сотни живых жизней… О портретах, пушках и винтовках попрошу вас более со мною не говорить».

Это пафос романа «Белая гвардия», пафос, сохраненный в драме «Дни Турбиных», несмотря на все давление цензуры и брань критики.

«Унтер-офицер Турбин, брось геройство к чертям!» — последние слова Алексея Турбина. А перед тем, на реплику Мышлаевского: «Господин полковник, разрешите зажечь здание гимназии?» — он отвечает холодно, с интонацией Малышева в романе: «Не разрешаю».

Несколько лет спустя эта мысль будет повторена в пьесе «Адам и Ева»: «Я боюсь идей!.. — скажет Ефросимов. — Вы — идею, а ученый в дополнение к ней… мышьяк!..»

Для А. В. Луначарского или С. И. Гусева проблема, могу допустить, была политическая. Для Булгакова — нравственная, человеческая и художественная. Не совпадают эти позиции… И петлюровщина для Булгакова — явление не народное, а антинародное. Не может быть народным торжество злобы, жестокости и надругательства над человеком…

Поразительно: в самый разгар репетиций «Дней Турбиных», в мае 1926 года, в Париже убит Симон Петлюра; его застрелил тихий часовщик Соломон Шварцбард — «за жестокости, которые он чинил над евреями на Украине».

Может быть, за семь-восемь лет — к моменту премьеры «Дней Турбиных» — петлюровские погромы забыты? Даже их свидетелями, даже уцелевшими жертвами? Но в связи с убийством Петлюры мировая печать переполнена материалами о массовом — десятки тысяч! — уничтожении украинского еврейства в период петлюровщины. Публикуются страшные документы. Гневно выступает очень популярный в России писатель Ромен Роллан. На места трагических событий отправляется французская делегация во главе с очень популярным в России писателем Анри Барбюсом. Выступает Горький… Газеты не жалеют слов для обличения Петлюры как диктатора той самой украинской армии, которая в 1919–1920 годах устроила на Украине сотни еврейских погромов… Петлюра, писали газеты, систематически попустительствовал и фактически поощрял организацию погромов… Его помощники и офицеры, устраивавшие кровавые еврейские погромы, оставались у него на службе и часто получали повышение.

Осенью 1927 года суд присяжных в Париже оправдывает Шварцбарда. А театральная критика в советской России заходится в истерике, защищая петлюровцев от драматурга Булгакова. Многие критики — евреи. Партийный деятель С. И. Гусев (по рождению Яков Давидович Драбкин) — тоже. Парадоксы бытия…

В дальнейшем «Дни Турбиных» будут идти то с «петлюровскими сценами», то без них. (См., например, замечание Булгакова в письме к Ермолинскому о киевских гастролях Художественного театра в июне 1936 года: «О гастролях писать не хочется, устал от театра. „Турбиных“ привезли и играют без петлюровской картины»[93].) Удивительно, как пьеса, в которой была сломана одна из несущих конструкций, продолжала жить и волновать зрителей…

Пьеса гражданина Жюля Верна

Разумеется, едва «Бег» был представлен в Главрепертком, он был немедленно запрещен. Но запрещение было несколько, как бы это сказать, уклончивое: «…Главрепертком считает пьесу „Бег“ М. А. Булгакова в данном виде (подч. мною. — Л. Я.) неприемлемой и высказывается против включения в ее в репертуарный план МХАТ I».

И завлит театра Павел Марков и режиссер Илья Судаков, уже прославившийся постановкой «Дней Турбиных», хватаются за эту формулировку в надежде, что драматург — только бы его уговорить! — все сделает.

«Постановка „Бега“ возможна лишь при условии некоторых переделок Просим разрешения вступить переговоры реперткомом относительно переработки», — телеграфирует П. Марков Булгакову, который в это время находится в Батуме. И потом пишет в конце лета: