Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов - Георгий Иванов

<заглавие вписано посторонней рукой. — Публ.>

Почтамтская 20, богатый буржуазный дом стиля 90 годов. Напротив — окна в окна дворец Фредерикса,[736] министра двора. Чопорно-аристократическая улица, начинающаяся с Исаакиевской площади и здесь кончающаяся, упираясь в казармы Л. Г. Конного полка.

Квартира № 2, в бельэтаже — петербургская пьедатер С. С. Белей [737] и ее покойного мужа (миллионера - косте-обжигательные заводы) Н. Н. Белей.[738] В адресной книге у них еще два, основных, адреса: «Петергоф — зимняя резиденция» и «Петергоф — летняя резиденция». Там лакеи, конюшни и - в те времена! - три автомобиля. Здесь же «уголок» - три комнаты на пятом этаже, точно такая же квартира под челядь.

Квартира маленькая, комнаты очень большие. Отделана и обставлена с хамской роскошью. Двери и окна корельской березы и красного дерева с бронзой. Фальшивые ренессансы. Люстры из ананасов и граций, разные ониксовые ундины и серебряные коты в натуральную величину.

В 1921 году весной, собираясь жениться, я искал квартиру. Нашел было подходящую — в Доме искусств — б<ывшем> особняке Елисеевых.[739] Точнее б<ывшую Елисеевскую баню с предбанником. Баня Елисеевых не уступала в «роскоши» квартире Белей. Предбанник во вкусе 1001 ночи. Помпейский уголок, особо. К тому же в самой бане красовался мраморный «Поцелуй» Родена.[740] Просвещенный сынок — приобрел в Париже. Родители, за неприличием сюжета, установили его в бане.

Но тут подвернулась Почтамтская — тетка Белей, отбывая за границу, оставила пьедатер племяннику Адамовичу, а тот предложил мне ее поделить. Я, в свою очередь, уступил свою баню Гумилеву. Там его осенью того же года и арестовали.

Адамович, обосновавшись завел на своей половине - спальня-столовая — салон. Эстетически-педерастический.

Если бы описать атот салон, была бы особая баллада. Но к делу. Все шло хорошо, пока главным «другом дома» был некто К, Медведский, в недавнем прошлом лейб-гусар, а теперь опальный, разжалованный за превышение власти комендант Гороховой 2. [741] Молодой человек, лет 23, сын редактора «Вечернего времени».[742] Ангельски-невинная наружность. Прелестно пел. подыгрывая очень музыкально. С элегической грустью вспоминал иногда прошлое:

«Эх, Сашка и Петька — чудные были ребята — на глупом деле влипли на Марсовом поле — член откусили».

Но в июне или в июле 1922 года (я хлопотал уже об отъезде — Одоевцева была уже за границей) Медведский отошел в тень. Его затмил новый друг Андрей фон Цурмюлен. Сын важного генерала, мичман Гвардейского экипажа.[743] Он был уже посажен на барку с другими морскими офицерами — барку отвозили, обычно, на буксире в море — потом по ней давался залп и она тонула. В последнюю минуту на барку явился могущественный кронштадтский расстрелыцик (не помню, то ли Федоров, то ли Федорчук). Увидел Цурмюлена — и снял его с барки: coup de foudre**. Свирепый расстрельщик оказался нежнейшей души жопником. Дальше все пошло, как в стихах Горянского:[744] о замерзающем мальчике и доброй старушке, которая

Приютила, обогрела,Напоила коньяком,Уложила спать в постелькуИ сама потом легла.Видно, добрая старушка,Прямо ангелом была.[745]

Цурмюлен не дал полного счастья сентиментальному Федорчуку. Из Кронштадта — где его постоянно держала «партейная работа» — он писал Адамовичу, который очень интимно «дружился» с обоими: «...Андрей со мною жесток, постоянно я из-за него плачу. Он нарочно говорит по-французски, что<бы> я не понимала, и когда я подаю ему одеваться, бьет меня носками по лицу». И подписался: «Ваша несчастная фон-Цурмюлина». Федорчук он считал своей девичьей фамилией.

Вот почему — когда вскоре после отъезда Адамовича заграницу Уголовный розыск раскрыл убийство и переарестовал правых и виноватых (об этом дальше) — Че-ка вмешалась, изъяла это дело из ведения Уголовного розыска и замяла его.

(Продолжение следует).

Георгий Иванов

*  Dihtung(нем.) — вымысел.

** Coup de foudre(фр.) — удар грома, перен. любовь с первого взгляда.

104. Роман Гуль — Георгию Иванову. 17 марта 1956. Нью-Йорк.

17 марта 1956 года

Дорогой Георгий Владимирович,

И Вы, и Ирина Владимировна (сиречь — политический автор; одно из действующих лиц нашей переписки) — негодуете на мое молчание и ищите ему метафизические и трансцендентальные обоснования. Но обоснование молчанию — самое простецкое: занятость такая, что ни бе, ни пе (как хотите — так и понимайте это мужицкое выражение). Я замотан и с работой в Ком.[746] и в НЖ — по выпуску книги 44, к которой Вы вовремя так и не прислали ни прозы Ир. Вл., ни верстку стихов. Придя в обычную ярость, я начал их верстать сам — но представьте себе, глубокоуважаемый граф, что моя верстка почти ничем от Вашей не отличалась. И только я «был не в силах» поставить посвященное Гингеру стихо на первое место, ибо этим самым посвящался бы как будто весь дневник, а этого Гингер явно не достоин. Не так ли? Но все-таки в последнюю секунду Ваша верстка пришла, и я смог поставить все так, как Вы сделали. Но, граф, но, Ваше сиятельство, прошу Вас в другой раз — не шутите с огнем. Опоздаете и пойдет, как захочет Гингер. С Гингером шутки плохи. Такие же плохие шутки сыграл с Гингером и политический автор. Я писал — многажды — «1 марта» — «день убийства императора Александра II» (так, кажется?)[747] — последний и наипоследнейший срок. Ивановы думают, врет, подождет и до десятого марта. Но, граждане, 10-го марта, во-первых, никакого императора не убивали, и к тому же типография до 10 марта ждать не может, не хочет, она не понимает поэзии, она говорит прозой, и какой! И вот отрывок Ир. Вл. пришел уже после того, как занавес был опущен. Очень грустно. Но мы еще не умираем, и мы дадим его в июньской книге, конечно.[748] Но — повторяю — с Гингером надо играть карт сюр табль* — он собака — он правдив, он честен, как третий элемент губернского земского собрания.[749]И тут ничего не поделаешь. Но ладно. Шутки шутками, а хвост в сторону. Будем говорить серьезно и без всяких рококо. Ввиду своей дикой занятости, я все время ношу с собой отрывок Ир. Вл., но так его еще и не прочел. НЕ МОГУ. НЕТ НИ СИЛОВ, НИ ВРЕМЕНОВ. Но М. М. при его приезде сюда (который еще больше закручен, чем я) я уже показал на нашем редакц. собрании — мы с ним всегда устраиваем такие — тет-а-тет — собрания, где решаем «все судьбы русской литературы» безжалостно и непоправимо. Так вот. Он тоже подержал в руках отрывок. И мы решили, что в июне дадим. Я нырял в отрывок Ир. Вл. — видел, что там какая-то любовь есть очень такая антересная, гибель еврейской девочки видел, почувствовал русского героя — прочтя две-три страницы — но это все. Ежели Вам интересно мнение того самого великого критика, который воздвиг Жоржу всякие хвалы и буквально обессмертил его в веках, то он, как прочтет, Вам обязательно начертит свое особое мнение, как бы вроде как Сенату. Вот как обстоят наши с Вами дела касательно текущей (меж пальцами) литературы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});