Танец Арлекина - Том Арден

В этом было что-то вроде победы.

Другим миром был мир дяди Сайласа. Дядя Олион много лет пытался отобрать мальчика у отца, однако Элиак ни за что не желал на это соглашаться. Обуреваемый слепой злобой, он кричал: «Получишь мальчишку только через мой труп!» Он запросто мог подобными выкриками прервать проповедь в храме, куда вбегал, словно дикий зверь. Его брат в гневе спускался от кафедры и громогласно приказывал богохульному грешнику удалиться. А Элиак плевал брату в лицо. «Через мой труп, слышишь, ты?»

Так и вышло.

В конце концов Элиак Вольверон окончательно распустился. У эрцгерцога не оставалось другого выбора — он уволил пьяницу. Дело было в сезон Короса. Погода была такая же мерзкая, как на сердце у Элиака, и как-то раз ночью Элиак, покачиваясь, брел по деревенской лужайке, упал в снег и помер. Утром его нашли мертвым.

С тех пор дядя Олион стал опекуном Сайласа и решил, что просто обязан приложить все усилия для того, чтобы стереть из памяти мальчика все воспоминания о прошлой жизни. На ту пору, когда его отца нашли мертвым в снегу, Сайлас был подростком-замарашкой двух циклов от роду и почти не умел разговаривать по-человечески. А к тому времени, как он вступил в пору возмужания, он стал образцом человека, впитавшего благодать бога Агониса — он излучал в одинаковой мере чистоту телесную и духовную. Дядя гордо демонстрировал юношу своим гостям, а Сайлас без запинки давал ответы, трактуя главную молитву агонистов. Всякий раз, когда наступали Кануны, звонкий голос Сайласа солировал в песнопениях, а затем он торжественно зачитывал отрывки Толкования. В конце службы он обходил прихожан с кружкой для пожертвований. Бездетный Олион относился к Сайласу, как к родному сыну, и, глядя на юношу, поздравлял себя с успехами в его воспитании.

Его победа над порочным Элиаком была окончательной и бесповоротной.

Что касалось самого Сайласа, то он был полон страстной искренности. Любовь к Агонису наполняла его сердце. Для жителей деревни его набожность стала притчей во языцех. Мужчины при встрече кланялись ему, а женщины уважительно приседали. Когда стало известно, что в свое время Сайласу предстоит Посвящение и что он займет место дяди, эта новость была встречена прихожанами с величайшей радостью и спокойствием за будущее. Однако радость деревенских жителей сменилась печалью, когда жена эрцгерцога, женщина глубоко верующая, заявила, что грешно губить такой светоч в глуши. По её мнению, юношу следовало отправить в Агондон. Сайлас мог стать одним из величайших адептов веры — одним из избранных, — а в свое время, может быть, и одним из тех, кому позволено будет войти в круг верховного духовенства! Пусть свет, исходящий от него, будет доходить до его жалкого дома издалека — тем сильнее будет этот свет! Такова его судьба. В деревню был приглашен совет Старейшин. Для обучения в школе храмовников отбирали только самых лучших, и когда Сайлас узнал, что Старейшины избрали его, он в молитвенном экстазе упал на колени и рыдал от счастья.

На ту пору, когда Сайласа отправили учиться в город, возраст его близился к концу четвертого цикла. В то утро, когда он садился на повозку, он оглянулся на Проповедницкую, окна которой золотило рассветное солнце, и его сердце чуть не разорвалось от переполнявших чувств. Дядя обнял его. Юноша прижался к нему. Любовь к богу Агонису и любовь к дяде смешались в его сердце подобно винам. Он давно забыл о том, каковы были первые дни, проведенные им в Проповедницкой — ледяные ванны, побои… Забыл о том, как по нескольку дней просиживал в подвале и кричал, покуда мог кричать. Все это делалось из добрых побуждений. Дядя Сайласа любил.

Сайласу не дано было больше увидеть своего дядю. Какое-то время в школу приходили длинные письма, полные любви и набожной экзальтации. Сайлас жадно прочитывал эти письма в своей келье. Порой он, уже умудренный полученными знаниями, в душе улыбался и умилялся простоте веры дяди. А потом письма перестали приходить.

2

Примерно в это самое время юноше стали сниться тревожные сны. Но во сне ему открывалась его новая жизнь. Богатое убранство школы, суетливая жизнь города — все это отступало, казалось иллюзорным. Во сне Сайласу казалось, будто бы последнее время как бы исчезло из его жизни, будто бы оно вообще не существовало. В снах он возвращался в родную деревню — возвращался наконец, и тогда казалось, что прошлое все время звало, тянуло его обратно, и он снова становился ребенком Диколесья, которого не призвал к себе бог Агонис и который с трудом мог выговаривать человеческие слова.

Такие сны не снились Сайласу очень давно, с тех самых пор, как он поселился в доме дяди Олиона. Тогда, в самом начале новой жизни, Сайласа переполняли самые дикие желания. Ему нестерпимо хотелось сбросить туфли, сжимавшие его ноги, сорвать душивший его воротник. Потом, после многочисленных побоев и молитв, эти желания отступили. Только порой, когда измученный мальчик засыпал, дневная жизнь с её уроками, песнопениями и Главной молитвой уходила, спадала с него, словно чужая кожа — а под этой чужой кожей в его памяти лежали воспоминания о Диколесье. Сайлас погружался в эти воспоминания, словно в нежную мягкую траву, а наутро стыд глухо стучал у него в висках, и он страстно молился.

Со временем Сайласу стало казаться, что он уничтожил себя. Необращенного, без остатка, однако и осколки былого сверкали ярко, словно разбитое стекло. Когда в сезон Джавандры высоко в небе парили птицы, готовые улететь, как только выпадет снег, когда в сезон Вианы из промерзшей земли наконец появлялись на свет зеленые всходы — воспоминания о том времени, когда он еще был Необращенным, возвращались к мальчику, — и тогда его одолевала тоска по былому и ему казалось, что от него скрыта какая-то тайна, что эту тайну можно открыть, только зная язык, который он уже перестал понимать.

Теперь тоска Сайласа стала куда более болезненной. Казалось, какой-то зловещий дух, поселившийся в его душе, грозит разрушить все, что выстроено там за годы. Каждую ночь, лежа в своей келье, Сайлас с новой силой и страстью грезил о Диколесье. Тем временем перестали приходить письма от дяди. В страхе молодой человек решил, что его сны и исчезновение писем взаимосвязаны. Прожив два цикла в доме у дяди Олиона, Сайлас чувствовал, будто бы между ним и дядей образовалась невидимая связь. Теперь же ему казалось, что невидимая цепь, связавшая его с Олионом, разорвалась. Ничего говорить не нужно было: пусть их разделяли многие лиги, пусть миновало время… Сайлас до сих пор чувствовал себя маленьким мальчиком, стоявшим перед дядей, а дядя сгибал хлыст… «Я смотрю прямо в твое сердце, Сайлас, — говорил старик. — И я вижу, что сердце твое нечисто. Пойди по мне, Сайлас. Я могу очистить твое сердце». Сначала мальчик плакал, кричал и вырывался. Потом он стал покорно и смиренно склоняться под плетью. Это было справедливо. Это делалось во благо. А теперь Сайласу казалось, что дядя покинул его. В отчаянии юноша вновь и вновь представлял себя стоящим перед дядей и видел, как презрительно смотрит на него Олион, как безжалостно падает хлыст, словно опускается на подгнившую стену, которую кто-то тщетно пытался залатать сезон за сезоном, и стена падает, падает с неукротимой неизбежностью…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});