Никого над нами - Сорник

На волю, вытряхивая соломины из блудливо распущенных волос, выбралась, сложной скромностью оправляя платье, рослая пышнотелая деваха. Была она некрасива, ряба, но - доступна, чем и брала.

– А этого кой черт принес? - удивилась она, сторонясь непрошеного гостя.

– Черт принес - черт и унесет! - озлился парень, закатывая рукава.

Худощавый и невысокий, ведьмарь мало кому казался достойным противником. Даже в лучшие дни. Вчера же он выплеснул в кусты половину своей крови и прекрасно отдавал себе отчет, что выглядит, мягко говоря, неважно. И без того резкие черты лица осунулись до острых граней, глаза лихорадочно посверкивали на дне черных ям. Больше всего на свете ему хотелось добраться наконец до своей избушки, завалиться на постель - ничком, не раздеваясь, - и окунуться в полудрему, зная, что кошка рано или поздно приползет к нему под бок и свернется калачиком, скупо делясь шелковистым теплом. Не стоило сегодня чаровать… ох, не стоило!.. Но тогда - не сразу, лет через десять, когда светловолосый мальчик подрастет и войдет в силу, - по лесу снова разнесся бы торжествующий вой волкодлака.

Ведьмарь, чуть слышно вздохнув, быстро вскинул глаза на угрожавшего ему человека. В его взгляде не было злости - только сожаление, досада и безграничная усталость. А страшил и завораживал он своей неумолимостью. Так смотрит волчица на мертворожденного детеныша, перед тем как пожрать его.

Солоноватый вкус на губах разом охладил боевой пыл охальника. Он удивленно потрогал верхнюю губу, ноздри и, отняв пальцы, увидел на них темную, почти черную кровь.

– А теперь послушай меня, недоносок, - в полной тишине прозвучал голос ведьмаря. Он не угрожал, нет: просто говорил, равнодушно и размеренно, и от этого безжизненного голоса мороз драл по коже. - Посмей только еще раз напугать Лесю, ославить либо тронуть пальцем, и руда сыщет себе сотню иных тропок. Если же не хочешь истечь ею прямо сейчас, то пойдешь к девушке, повалишься к ней в ноги, повинишься и расторгнешь помолвку, не забирая своих даров. И даже если она тебя по доброте душевной простит, постарайся не попадаться мне на глаза.

Побелевшее лицо парня исказилось от ужаса. Размеренная капель не останавливалась. Он что есть силы стиснул пальцами крылья носа, но тогда потекло в горло, вызвав безудержный, кровяной кашель.

– А ты… - ведьмарь замешкался, гадливо оглядывая девку, и добавил грязное ругательное слово, - помни: через твой блуд и смерть к тебе придет. Не вой, это я не проклинаю - предсказываю. Если вовремя остепенишься, может, и пронесет. Не знаю. Не уверен.

Он еще раз посмотрел на них - бледных, дрожащих, пришибленных, развернулся и пошел прочь.

– Батюшка ведьмарь! - жалостно заголосили оба ему вслед. - Вернись, прости за худые слова, не сами говорили - Кадук нашептал!

"Батюшка…" - Он злорадно ощерился и, уже не таясь, размашистым волчьим шагом потрусил к лесу.

Парень, как и было велено, опрометью кинулся на поиски Леси. Нашел: все еще недоумевающую, немного обиженную, но… впервые за долгое время счастливую. Неопределенная угроза, неотступно висевшая над головой, пригибавшая к земле, отнимавшая силы и волю к жизни, исчезла, растаяла, как дурной сон. В который перестаешь верить только после пробуждения, находя в нем все больше нелепиц, и под конец сам уже не понимаешь, чем же он так тебя напугал.

И вот этот сон валяется у нее в ногах. Не упырь, не колдун - обычный человек, ради двух-трех десятин земли едва не погубивший чужую жизнь и свою душу.

Леся слушала его сбивчивое признание, не перебивая и даже не отстраняясь, когда он целовал ей ноги, обнимал за колени, умоляя простить. Внутри нее что-то оборвалось и застряло под сердцем тяжелой ледяной глыбкой. Впервые в жизни Лесе было по-настоящему противно. Она видела, что его раскаяние притворное и винится он перед ней только ради спасения собственной шкуры, малость подпорченной ведьмарем. Чутье подсказывало ей, что ведьмарь - пусть жестоко, - но всего лишь подшутил над легковерным негодяем и рано или поздно кровь остановится сама. Не мог человек, залечивший дерево, уберегший деревню от лютого зверя, пожалевший бешеного волка и, не потребовав платы, избавивший Лесю от навязчивого, едва не погубившего ее страха, просто так, жестоко и изощренно, убить никчемного, глупого, но все-таки не заслуживавшего смерти человека.

Леся с омерзением посмотрела на бывшего жениха.

– Я прощаю тебя, - тихо сказала она. - А теперь уходи. Не пачкай крыльцо.

– Но я истекаю кровью! - рыдал паскудник, хлюпая носом.

– Небось не истечешь, - так убежденно сказала она, что кровь и в самом деле заперлась, разом остановившись. - Убирайся прочь, ты… ничтожество.

Она презрительно отвернулась, с облегчением и радостью думая: "Спасибо батюшке ведьмарю, уберег, не попустил…"

…И невесть почему увидела себя черной желтоглазой кошкой. Независимой, своенравной, вольной уйти в любой момент, но терпеливо дремлющей на полке в ожидании хозяина. Чтобы, дождавшись, когда он придет, поест и ляжет, в темноте неслышно вспрыгнуть на кровать, притулиться на груди, обогреть, приласкаться, ни о чем не расспрашивая, и выслушать, если он захочет рассказать. Потому что каждого человека должен кто-то ждать, беспокоиться, оберегать, а его, оберегающего всех, - некому…

Пощупав нос, несостоявшийся жених хрюкнул от радости, подхватился с колен и кинулся наутек, забыв поблагодарить и помня лишь собственное унижение и повинного в этом человека… нет, проклятого колдуна, каким давно не место в его родных краях!

Он выбрал уютное местечко под раскидистой березой, растянулся на ворохе листвы, вкусно пахнущей осенью, и, закрыв глаза, слушал, как падают листья. Тихий неумолчный шелест, как напутственный шепот проплывающим в небе журавлиным стаям, поглотил все прочие лесные звуки. Не слышно было ни далекого чириканья воробьев, ни легкого топотка мышкующей лисицы, ни скрипа колодезного ворота в ближайшей деревне, обычно разносившегося за версту. Звуки растворились, но не исчезли - лишь напомнили, что мир един. И если отбросить повседневную суету, на миг забыть о конечности собственной жизни, остановиться, замолчать и прислушаться, то поймешь, что мир течет не вокруг тебя, а сквозь. И ты значишь для него не больше и не меньше, чем один-единственный лист из бесчисленной свиты листопада. И потому не стоит разделять листья на кленовые и осиновые, красные и желтые, матовые и глянцевые. И потому волк, бегущий лесной тропинкой, ничем не лучше ворона, парящего в небе, но и ничем не хуже человека, забывшего о своем родстве и с теми, и с другими…

Он лежал и слушал, постепенно растворяясь в этом торжественном, немного печальном, убаюкивающем шелесте, и сам не заметил, как заснул.

И уж тем более не слышал, как тихо плакала ясноглазая волчица, свернувшись клубочком в опустевшем логове.

Страсти вокруг ворона и ушибленного ребенка, который на все расспросы хныкал или просился домой, стали помаленьку утихать и совсем утихли бы, не прибеги из-за гумна растрепанная, простоволосая девица, известная потаскуха, зело падкая на чужих парней и мужей.

– Ой люди, людечки! Люди добрые! Спасите-помогите, моченьки моей нет, совсем помираю! - слезно надрывалась она, хватая односельчан за рукава и вороты. Те отстранялись, вырывали руки. - Ноженьки тяжелеют, глазоньки закрываются, свету белого не вижу! Пришла смерть моя неминучая!

Кто-то из парней высказал вслух причину столь внезапного умирания, дружки загоготали, старшее поколение сурово цыкнуло на зубоскала.

– Была я в поле, стога метала, - отдышавшись, более-менее связно поведала девка. - Притомилась, легла в соломе соснуть. Глядь-поглядь, черный волк скачет, да такой страшенный, что у меня руки-ноги отнялись - ни закричать, ни ворохнуться!

Смех и шутки прекратились. Больше года в округе бесчинствовал волкодлак, каждое полнолуние собиравший кровавую жатву с окрестных деревень. В этой недосчитались уже трех человек.

– Вскочил волк мне на грудь и давай одежду рвать! Невтерпеж ему, - меж тем продолжала деваха. - А у меня оберег на груди висел, коник костяной на шнурке крученом. Он его не глядя пастью хвать, да как взвоет! Соскочил волк, ровно вару на него плеснули, перекинулся через голову, и гляжу - не волк это вовсе, а наш ведьмарь, чтоб ему лихо! Ах ты, говорит… - Девка замялась, вспоминая нехорошее слово, пожалованное ведьмарем, - такая-сякая, коль мне не досталась, то никто тебя не получит. Помрешь, говорит, вскорости, а я тогда по душу твою приду.

Вот тут-то люди загудели, как потревоженные медведем пчелы. Одно дело - бездоказательный синец на шее, и совсем другое - волкодлак, подлинное чудище, чьи злодеяния перевалили за второй десяток душ.

– Точно, он волкодлак и есть!

– Кому же быть, как не ему!

– Сельчане-то все на виду, а он, бирюк, из лесу неделями не вылазит. Что ему волком перекинуться!

Леся, решительно работая локтями, выбилась в передние ряды и звонким, вздрагивающим от волнения голосом перекрыла шум толпы: