Собрание сочинений в 9 тт. Том 1 - Уильям Фолкнер

трубку.

— Да, вы ничего не заметили. Но ведь вы многих пугаете, правда?

— Ну, уж и многих. Правда, мне очень многих хотелось бы напугать, да они не поддаются. Многие из тех, кого мне хотелось бы напугать, никак не поддаются.

— Да? А зачем их пугать?

— Иногда только этим и можно чего-нибудь от них добиться.

— Ах, так.» А знаете, как это называется? Шантаж — вот как!

— Не знаю. А вы знаете?

Она пожала плечами с деланным безразличием.

— Почему вы меня спрашиваете?

Взгляд его желтых глаз стал невыносимым, и она отвернулась. Как спокойно в саду, в полуденном мареве. Деревья затеняли дом, в комнате было темновато, прохладно. Мебель тусклыми сгустками поблескивала в темноте, и маленький Роберт Сондерс, в возрасте шестидесяти пяти лет, смутно рисовался в раме над камином: ее дедушка.

Она мысленно звала Джорджа. Он должен был быть здесь, помочь ей. «Хотя, что он мог сделать?» — подумала она, с тем бесконечным снисхождением, с каким женщины относятся к своим мужьям: отдавая им себя (иначе как удержать их, как с ними жить?), они отлично понимают, что этот завоеватель, этот их владыка в конце концов только неловкий, невоспитанный младенец. Она взглянула на Джонса в безнадежном отчаянии. Если бы только он был не такой жирный! Настоящий червяк!

Она повторила:

— Почему вы спрашиваете?

— Не знаю. Но вы-то сами никогда никого не боялись?

Она посмотрела на него, но ничего не ответила.

— Наверно, вы никогда и не делали ничего такого, чтоб нужно было бояться?

Она села на диван, опустив руки ладонями кверху и не сводя с него глаз. Он внезапно встал, и так же внезапно исчезла ее небрежная мягкость, она вся напряглась, насторожилась. Но он только чиркнул спичкой о железную решетку камина. Потом всосал пламя в трубку, а она следила, как втягиваются его толстые щеки, как пульсируют золотые огоньки в его глазах. Он кинул спичку в камин и снова сел. Но она была напряжена по-прежнему.

— Когда ваша свадьба? — вдруг спросил он.

— Свадьба?

— Ну да. Ведь это дело решенное?

Она почувствовала, как кровь медленно-медленно останавливается в горле, в руках, в ладонях: казалось, и кровь отсчитывает время, которому никогда не будет конца. Но Джонс, следя за игрой света в тонких ее волосах, ленивый и желтый, как идол, Джонс наконец избавил ее от страха:

— Ведь он этого ждет, сами знаете.

Ее кровь снова потекла свободнее, остывая. Она чувствовала кожу на всем теле. И сказала:

— Почему вы так думаете? Он слишком тяжело болен и вряд ли может чего-нибудь ожидать.

— Он?

— Вы сказали, что Дональд этого ждет.

— Дорогая моя, я просто сказал… — Он видел светлый ореол ее волос, линию тела, но лица разглядеть не мог. Она не пошевельнулась, когда он сел рядом. Диван мягко подался под тяжестью его тела, ласково обхватил его. Она не пошевельнулась, ее раскрытая ладонь лежала между ними, но он не замечал ее. — Почему вы не спрашиваете, что я слышал?

— Слышали? Когда? — Вся ее поза выражала неподдельный интерес.

Он знал, что она изучает его лицо, пристально, спокойно и, вероятно, с презрением. Он хотел было отодвинуться так, чтобы на нее падал свет, а его лицо оставалось в тени… Свет в ее волосах, ласково касается ее щеки. Ее рука между ними, нагая, ладонью кверху, разрасталась до чудовищных размеров, становилась символом ее тела. «И пусть в его мужской руке ее рука тихонько угнездится…» Кажется, Броунинг? А день уже склонялся к вечеру и устало золотился меж листьев, похожих на безвольные женские ладони. Ее рука хрупкой равнодушной преградой встала между ними.

— Кажется, вы слишком много значения придаете поцелую? — сказала она наконец. Он накрыл ее безответную руку своей, а она продолжала: — Это странно — именно в вас.

— Почему — во мне?

— Наверно, в вас влюблялось много девушек?

— Почему вы так решили?

— Сама не знаю. В вас есть что-то. Словом, все ваше обращение… — Она сама не могла точно определить его. В нем было столько женственного и столько кошачьего: женщина в мужском обличье, с кошачьим характером.

— Должно быть, вы правы. Ведь вы такой авторитет во всем, что касается вашего пола. — Он выпустил ее руку, извинившись: — Простите! — и снова зажег трубку. Ее рука безвольно, равнодушно лежала между ними: так бросают носовой платок. Он бросил потухшую спичку сквозь решетку камина и сказал: — А почему вы решили, что я придаю слишком много значения поцелую?

Свет в ее волосах походил на стертый край серебряной монетки, диван спокойно обнимал ее, и луч света спокойно очерчивал длинный изгиб ее тела. Ветер ворвался в листья за окном, прибивая их друг к другу. День проходил.

— Я хотела сказать, что, по-вашему, если женщина целует мужчину или что-то ему говорит, значит, она придает этому какое-то значение.

— Непременно придает. Разумеется, не то значение, как думает этот бедняга, но какое-то значение для нее в этом есть.

— Но тогда вы не станете винить женщину, если мужчина придал ее словам то значение, какого она и не вкладывала, правда?

— А почему бы и нет? Мир был бы сплошной путаницей, если бы никогда нельзя было рассчитывать, что люди говорят именно то, что думают. А вы отлично знаете: что я думал, когда вы в тот раз позволили мне поцеловать вас.

— Но я не знала, что для вас это имело хоть какое-то значение, так же, как и для меня. Вы сами…

— Черта с два вы не знали! — грубо прервал ее Джонс. — Вы отлично знали, что я при этом думал.

— Мне кажется, мы переходим на личную почву, — с некоторой брезгливостью сказала она.

Джонс затянулся трубкой.

— Конечно, переходим. А что нас еще занимает, кроме личных отношений между вами и мной?

Она скрестила ноги.

— Никогда в жизни никто не смел…

— Ради Господа Бога, не говорите так. Столько женщин говорили мне это. Нет, от вас я ждал большего — ведь вы даже тщеславнее меня!

«Он выглядел бы совсем недурно, — подумала она, — если бы только был не такой толстый и глаза выкрасил бы в другой цвет». Помолчав, она сказала:

— А по-вашему, что я думаю, когда я целуюсь или что-то говорю?

— Вот уж не знаю. Слишком вы быстрая, даже для меня. Мне, наверно, было бы не уследить за всеми мужчинами, с которыми вы целуетесь или которым вы лжете, а уж знать, что вы думаете в каждом случае… Нет, не могу. Да и вы сами не можете.

— Значит, вы не представляете себе, что можно позволять людям целовать себя, можно им говорить