Литературные воспоминания - Иван Панаев

– Уж поезжайте лучше скорей, друзья, – повторял он, качая головою. – Проводы эти всегда ужасно тяжелы.

– К чему торопиться? вздор! – кричал Кетчер: – да вы не допили еще своих стаканов. – Но Белинский решительно встал. Наша дорожная карета давно уже ожидала нас у подъезда.

– Ну, прощайте, господа, – сказал он, – не забывайте меня…

Все бросились обнимать Белинского. Боткин гладил его по затылку и по голове и, смотря на него с нежностию, говорил: – ну, я рад за тебя, Виссарион… Нам с тобой тяжело расставаться, голубчик, очень тяжело, ты это знаешь, но ведь тебе в Москве оставаться не для чего…

Катков энергически сжимал Белинского в своих объятиях и крепко, несколько раз поцеловал его.

Кетчер поднес ему стакан с шампанским.

– Ну, Виссарион, чокнемся, – сказал он. – Теперь ты должен выпить.

Белинский выпил стакан без противоречия.

– Молодец! – закричал Кетчер, целуя его: – ну, теперь прощай, да смотри же, не поддавайся Краевскому…

Когда карета двинулась и мы высунулись в окно, – Боткин с нежною грустью смотрел на нас, махая своим платком, Кетчер кричал что-то и размахивал фуражкой, Катков стоял неподвижно со сложенными накрест руками, с надвинутыми на глаза бровями, провожая нас глубоким и задумчивым взглядом…

Глава IV

Клюшников, Кетчер и Бакунин и вообще их московский кружок.

* * *

Глава V

Грановский и московский кружок.

Теперь, оставляя на время хронологический порядок, которого я насколько мог придерживался в моих «Воспоминаниях», я хочу остановиться на Грановском и по этому поводу поговорить вообще о московском кружке. Я не имею претензии представить полный образ этого человека, рассмотреть со всех сторон эту замечательную личность – указывать на значение Грановского как профессора, разбирать его исторические труды и т. д. Я очень хорошо знаю, что это мне не по силам. Я просто и откровенно выскажу о нем то, что знаю. Если в этом слабом очерке найдется хоть одна незамеченная и новая черта, которая пригодится для его будущей биографии, – я буду доволен и этим…

Когда я возвратился из Казани в Москву, Грановский незадолго до меня приехал в Москву из-за границы, где он пробыл три года (с 1836—1839). Он тотчас же сошелся с Белинским и с его друзьями. Они были близки ему уже по Станкевичу, с которым он познакомился за границей к которому привязался всей силой души.

Первая новость, встретившая меня в кружке Белинского, это был приезд Грановского…

– Нашего полку прибыло, – сказал мне Белинский: – Грановский здесь. Какой гуманный, симпатичный человек! Я почти не встречал еще в жизни человека, кроме Станкевича, который бы с первой минуты так располагал к себе, как он… Недаром Станкевич так любил его и так горячо писал нам об нем. Действительно, это человек с избранной натурой…

Люди самых противуположных мнений сходились в мнении о Грановском. На вечере у Мельгунова – Шевырев, Хомяков и Павлов отзывались об нем почти точно так же, как Белинский.

Приезд его вообще произвел большой эффект в московских ученых и литературных кружках.

– Я сказал Грановскому, что вы здесь, – сказал мне Белинский: – он желает с вами познакомиться и хочет зайти к вам. Предупредите-ко его.

Любопытство мое насчет Грановского было возбуждено сильно, и я на другой же день отправился к нему, не застал его дома и оставил карточку.

Он жил тогда на казенной квартире, в доме бывшего Московского благородного пансиона, на Тверской.

Грановский отплатил мне визит в тот же день. Я жил наискосок от него – в гостинице Копа…

Грановскому было тогда лет около тридцати.

Черты лица его были крупны и неправильны: нос и губы толстые – лицо это не имело той вульгарной, внешней красоты, которая поражает с первого раза; но его большие, глубокие, темные глаза с меланхолическим оттенком, с надвинутыми густыми и широкими бровями, его открытый лоб, почти черные волосы, зачесанные назад и доходившие до плеч, его грустная, добродушная, кроткая улыбка – все это вместе поражало той внутренней красотой, в которую чем более вглядываешься, тем более она кажется привлекательною… В его движениях, взглядах, голосе, манере говорить (он несколько пришепетывал, что нисколько не портило его) было что-то неотразимо симпатичное. Все женщины были от него в восторге; все мужчины, даже враждебные его убеждениям, не могли не питать к нему личной симпатии.

Всегда несколько робевший перед авторитетами, я сначала смутился было перед новым возникавшим авторитетом молодого профессора, но он так мило и просто обошелся со мною, что после первых объяснений я почувствовал себя совершенно легко и свободно.

Предметом нашего разговора был наш общий знакомый, приятель его и Станкевича, Я. М. Неверов.

После этого я встречался с Грановским на вечерах у Боткина.

Грановский, впрочем, не часто посещал в это время кружок Белинского. Нет сомнения, что он симпатизировал людям, но не мог никак симпатизировать их тогдашним убеждениям. Грановского интересовали более человеческие дела, чем философские отвлечения.

Он, как прекрасно выразился кто-то, «думал историей, учился историей и историей впоследствии делал пропаганду». С его светлым воззрением на современную гражданственность, основанным на историческом знании и изучении, те убеждения, до каких дошли Бакунин и Белинский, опираясь на отвлеченные, философские толкования, должны были казаться ему дикими…

Грановский, впрочем, не высказывался. Он, вероятно, угадывал, что убеждения эти – только минутное заблуждение. Он видел экзальтацию Белинского… и не хотел даже слегка касаться его больной стороны.

К тому же Грановский, мягкий по своей натуре, наделенный большим тактом в обращении с людьми, любящий и снисходительный, понимал, может быть, что ему не совсем выгодно, – несмотря на то, что истина была на его стороне, – вступать в споры с таким яростным бойцом, каков был Белинский, и с таким несокрушимым диалектиком, каков был Бакунин.

Таким образом, Грановский расстался с Белинским, уезжавшим в Петербург, без всяких объяснений. Их короткие, дружеские отношения начались уже после, когда кружок Белинского слился с кружком Искандера.

Месяца через три после отъезда Белинского в Петербург Грановский познакомился с Искандером в проезд сего последнего из Владимира в Петербург.

«Мельком видел я его тогда, – говорит Искандер, – и только увез с собой во Владимир благородный образ и основанную на нем веру в него как в будущего близкого человека. Предчувствие мое не обмануло меня. Через два года (в 1842 г.), когда я побывал в Петербурге и, второй раз сосланный, возвращался на житье в Москву, мы сблизились тесно и глубоко».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});