Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возрождение «имперского сознания» шло рука об руку с реанимацией имперского порядка. Уже к середине 2000-х гг. ярко обозначился рост фантомных болей по империи, а свертывание демократических институтов стало ускоряющейся тенденцией553. Помимо усталости населения от реформ, вызывавших необходимость адаптации к быстро меняющимся условиям жизни и к резкому росту разнообразия, в том числе ценностного и идеологического, немаловажную роль в процессе антидемократического и антилиберального отката сыграли и внешние события, такие как действия НАТО в Югославии в конце 1990-х гг., но в особенности — «оранжевая революция» 2004 г. в Украине554.
«Украинский фактор» стал одним из механизмов изоляции и консолидации авторитарного режима в России и в 2014 г.555 Однако уже тогда, в 2004–2005 гг., внешние шоки наложились на внутриэкономическую динамику: политические элиты осознали возможность извлекать ренту из отказа от болезненных для общества трансформационных реформ — экономических, политических и правовых. Как только «стало ясно, что цены на нефть будут продолжать расти», Путин «отказался от реформ»556. Суть выбора модели развития была в ограничении конкуренции в политике и экономике, то есть в поддержании «порядка ограниченного доступа» (или «естественного государства»), если воспользоваться терминологией Д. Норта и соавторов.
С 2005 г., по версии Freedom House, Россия является несвободной (not free) страной557. С того же момента многие исследователи для определения российского политического режима начали использовать термин «управляемая демократия», который коррелирует с концептом суверенной демократии, изобретенным идеологом режима Путина В. Сурковым558. По уровню институционализации демократии и гарантии прав граждан путинская Россия относится скорее к категории домодерных (или немодерных) обществ, в которых нет защиты гражданского общества и бизнеса от произвола со стороны государства559, а уровни доверия и конкуренции крайне низки560. Российское «государство как институциональная конструкция и воплощение публичной жизни общества является слабым и дисфункциональным»561. Отсутствие механизмов гражданского контроля способствует расцвету «мнимого конституционализма»562— состояния правовой системы, при котором становится возможным «фактическое изменение Конституции без формального пересмотра ее текста» с целью ограничения демократии и укрепления доминирования исполнительной власти563. Именно в это время российские власти начинают оказывать финансовую поддержку неоимперским и просоветским силам564, а апелляции к православию становятся неотъемлемой частью официального дискурса режима В. Путина. Завоевания демократической революции конца 1980-х — начала 1990-х стали казаться случайным эпизодом недавнего прошлого, а единственно верным курсом — попытки восстановления империи. Знаковым событием, обозначившим бесповоротный выбор российских политических элит в пользу постимперского государства, стали слова президента Путина, произнесенные в 2005 г.: «Крушение Советского Союза было крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века»565.
Трудно понять механизм постоянного возврата к имперскому прошлому, не обратившись к сравнениям с другими странами. Сравнительная перспектива позволяет увидеть, что явление постимперских трансформаций, сопровождающихся ростом ностальгических настроений по утраченному государственно-имперскому величию, исторически неуникально. Напротив, этот феномен едва ли зависит от культурных и географических особенностей: постимперские общества и по сей день многочисленны, особенно если учесть, что самые крупные колониальные империи перестали существовать только в середине прошлого столетия. Распад Советской империи, как и крах всех иных империй, сопровождался чередой кризисных явлений566. Однако России среди иных посткоммунистических обществ пришлось сложнее остальных.
Прежде всего, Россия на протяжении столетий была континентальной, или территориально интегрированной, империей. Коллапс таких образований оказывается наиболее болезненным. Колониальные (заморские) империи — другое дело. В эпоху Модерна они существовали как бы на двух скоростях: метрополии шли по пути строительства национального порядка, оставляя имперскую структуру в качестве рамки, «надстройки», которая обеспечивала геополитическое и геоэкономическое могущество европейских наций. Нация для себя, империя для колоний — вот формула, которая описывает державы-метрополии европейского типа в их зрелом виде в XIX — первой половине XX века. К воспроизводству этой же модели стремились милитаристская Япония, фашистская Италия, кайзеровская и затем нацистская Германия. Со значительными оговорками США после Второй мировой войны можно считать такого рода нацией, осуществляющей империалистическую внешнюю политику, однако без претензий на территориальную экспансию: территория сама по себе утратила ценность в мире наций. Так или иначе, для России эта формула совершенно чужда. Россия никогда в своей истории не знала ничего похожего на национальный тип социально-политической организации. Рухнувшее имперско-советское пространство оставило страну неподготовленной к глубоким трансформациям переходного периода, что породило проблему разделенности русского народа политическими границами (около 20 миллионов русских оказались за пределами Российской Федерации), тогда как именно русские были инициаторами строительства империи и главной опорой имперского порядка. Именно в этом, имперском смысле слова русские являлись государствообразующим народом567. И в воображаемом сегодня «Русском мире», границы которого российские власти примеряют к расширенному, «родовому», «имперскому телу» Российской империи / СССР, главным действующим лицом провозглашаются русские — народ-правитель и народ-жертва своего имперского величия568.
В результате распада СССР Россия унаследовала территорию «сердцевины» империи. В этом состоит еще одно важное отличие российского общества не только от постсоветских стран, но и от бывших колоний европейских держав в Америке, Азии и Африке. То обстоятельство, что российское имперское пространство не знало четких различий между метрополией и периферией, границы между которыми постоянно передвигались в процессе внутренней колонизации, способствовало созданию дополнительных трудностей на пути nation-building в постсоветской России. Воспроизводить «имперский синдром» значительно легче, когда страна «похожа на окровавленный торс империи — то, что осталось, когда от нее отделились другие [советские] республики»569. Иные посткоммунистические общества пусть часто и с великим трудом, но все-таки сумели встать на извилистый путь национального строительства570. Важным фактором на этом пути оказалась готовность элит и общества к выбору ценностной системы, позволяющей легитимировать новые институциональные системы. Возможность апеллировать к досоветскому прошлому блокировала воскрешение «призраков» имперско-советского прошлого; невозможность (или нежелание элит) найти антисоветскую ценностную платформу способствовало такому воскрешению571. В этом смысле легче всего пришлось странам Центральной и Восточной Европы. Там консолидация населения и превращение его в демос облегчались наличием демократических традиций и докоммунистической исторической памяти. Решающую роль, безусловно, сыграл и политический фактор — идея возвращения в лоно западной цивилизации, из которой они прежде «выпали» не по своей воле. Наконец, успех постсоциалистических трансформаций на пути к стабильной демократии в этой группе стран был достигнут благодаря реально существовавшему противостоянию гражданского общества и политического режима, навязанного извне: если «Россия воспринимала себя как центр империи», то, например, «Польша себя — как оккупированную страну»572. В отличие от Польши, Чехословакии, Венгрии, стран Балтии и даже Грузии, Молдовы и Украины (которым приходится имитировать модели восточноевропейских стран) Россия после 1991 г. оказалась один на один со своим имперским прошлым. Перед ней встала сложнейшая задача изживания имперского порядка из самой себя.
Сравнение постсоветской России с «сердцевинами» других континентальных империй оказывается довольно продуктивным для понимания феномена «имперского пленения» и сложности постимперских трансформаций. В схожем с постсоветской Россией положении оказывались иные имперские политии, потерпевшие крах в ХХ веке. В то время как на обломках Российской империи в результате Гражданской войны победила имперско-советская модель573, в иных континентальных империях реализовались другие сценарии трансформации.
В образовавшихся на просторах бывшей Австро-Венгрии республиках заработал механизм этнического национализма. Тем не менее его влияние не смогло ликвидировать в одночасье «имперское сознание» и предотвратить ностальгию по утраченному государственному величию. Чешские немцы, оказавшиеся на обломках Габсбургской монархии, в которой они были господствующим этносом, приветствовали аннексию Судетской области и последовавшую оккупацию всей Чехословакии в 1938–1939 гг., а в Вене тем временем восторгались гитлеровским Аншлюсом. Третий Рейх стал для немцев Германии, Австрии, Чехии, Польши и других стран региона попыткой восстановить бывшее имперское пространство и возродить мощь, утраченную этим государствообразующим народом двух империй, павших в 1918 г.
- Древние Боги - Дмитрий Анатольевич Русинов - Героическая фантастика / Прочее / Прочие приключения
- Песни ни о чем? Российская поп-музыка на рубеже эпох. 1980–1990-е - Дарья Журкова - Культурология / Прочее / Публицистика
- Не с той стороны земли - Елена Юрьевна Михайлик - Поэзия / Прочее
- От Петра I до катастрофы 1917 г. - Ключник Роман - Прочее
- «…Мир на почетных условиях»: Переписка В.Ф. Маркова (1920-2013) с М.В. Вишняком (1954-1959) - Владимир Марков - Прочее
- #Изоизоляция - Коллектив авторов - Прочее
- Волшебное зеркало - Юлия Анатольевна Борисова - Прочее / Детская фантастика
- Избранные циклы фантастических романов. Компляция.Книги 1-22 - Кира Алиевна Измайлова - Прочее / Фэнтези
- Постмодернизм в России - Михаил Наумович Эпштейн - Культурология / Литературоведение / Прочее
- Теория заговора. Книга вторая - разные - Прочее