Шальные деньги - Йенс Лапидус

Махмуд, один из нескольких арабов, ходивших в эту качалку, втирал в голову воск.

— Извини, Мрадо, сам знаешь, я по вечерам тренируюсь.

— Много тренируешься, — съехидничал Мрадо. — Слыхал, как говорит Ратко? Геморрой бывает по двум причинам. Когда ты терпила на зоне и принимаешь в туза. Или когда торчишь в качалке и обсераешься от натуги.

Ратко заржал:

— Скажи, а дело-то на всю ночь?

— Походу, повозиться придется. Ратко, ты со мной? Патрик? Кто еще? Мне нужна массовка. Просто чтобы там усекли, что я не один.

Больше никто не вызвался.

И тут прорезался верзила:

— Да, такому доходяге, как ты, пожалуй, целой армии не хватит.

Гробовое молчание.

Одно из двух: либо это бычара так пошутил, чтобы побыстрей стать своим, либо нарывается. Беды ищет.

Мрадо уставился перед собой. Ни один мускул на лице не дрогнул. Можно было отчетливо разобрать каждое слово в песне, доносившейся из спортзала. Мрадо (чувак, который в одиночку мог урыть целый атлетический клуб):

— Слышь ты, геракл! На первый раз тебя прощаю. Сиди не отсвечивай.

— А то что? Тут разрешения спрашивают каждый раз, когда шутят?

— Не отсвечивай, говорю.

Ратко попытался разрядить обстановку:

— Хорош тебе, мужик. Никто не говорит, что здесь нельзя шутить, просто…

— Иди козе писюн дрочи, понял? — отрезал верзила. — Будешь мне еще говорить, можно шутить или нет.

Пацаны все как-то погрустнели.

У каждого в голове одна и та же мысль: чувак играет с огнем!

У каждого в голове один и тот же вопрос: сам уйдет или вынесут на носилках?

Мрадо встал. Надел куртку:

— Мужик, ты лучше иди займись делом, за которым сюда приперся.

И вышел из раздевалки.

Кажись, пронесло. Все чинно, благородно.

Двенадцать минут спустя. В зале. Верзила перед зеркалом. В каждой лапе по сорокапятикилограммовой гантеле. Жилы червями расползлись по рукам. Бицухи что футбольные мячи. Арнольд Шварценеггер отдыхает.

Налегал. Пыхтел. Кряхтел.

Считал вслух: шесть, семь…

Время — половина двенадцатого. В качалке практически безлюдно.

Мрадо сходил на вахту, записал в блокнот количество сделанных подходов.

…восемь, девять, десять…

К Мрадо подошел Патрик. Поговорили. Патрик сказал:

— Я позвоню в пятницу насчет дела. Можешь на меня рассчитывать. Лады?

— Лады, Патрик. Отлично. Как позвонишь, обсосем детали.

…одиннадцать, двенадцать. Пауза. Минута отдыха между подходами. Не больше, а то мышцы остынут.

Мрадо подошел к верзиле. Встал рядом. Скрестил руки на груди. Уставился.

Верзила ухом не повел. Отсчитывал. Кряхтел.

Раз, два, три…

Мрадо взял двадцатипятикилограммовую гантелю. Передразнивая, стал тягать ее в такт верзиле. Натруженный бицепс побаливал.

…четыре, пять.

Уронил гантелю на ногу гиганту.

Тот завизжал недорезанным хряком. Побросал гантели. Схватился за ногу. Из глаз брызнули слезы.

«Дебил несчастный, — подумал Мрадо. — Нет бы отскочить назад, выставить защиту».

И со всей дури пнул беднягу по здоровой ноге. Бифштекс в полтора центнера весом шмякнулся о пол. Мрадо тут как тут. Насел. Предусмотрительно спиной к окну. Вытащил ствол. «Смит-вессон сигма» 38-го калибра. Небольшой, но практичный, по мнению Мрадо (легко спрятать под пиджаком).

Снаружи не было видно, что происходит в зале. Мрадо непривычно было махать стволом. Тем более в качалке.

Вставил ствол великану в рот.

Снял с предохранителя.

— А теперь слушай сюда, мудила. Меня зовут Мрадо Словович. И это наш клуб. Чтоб ноги твоей здесь больше не было. Если у тебя вообще остались ноги.

Гонору у великана явно поубавилось, как у старлетки из мыльной оперы, позабытой всеми спустя три месяца. Понял, что накосячил.

Походу, к лучшему.

Походу, на том и конец.

Мрадо поднялся. Ствол дулом вниз. Держал верзилу на мушке. К окну не поворачивался. Это важно. Верзила остался лежать, как лежал. Тогда Мрадо встал на изувеченную ногу — сто двадцать кило надавили на раздробленный палец.

Великан заскулил. Даже не попытался увернуться.

Мрадо вгляделся: уж не слеза ли блеснула в уголке глаза?

Сказал:

— Хромай отсюда, геракл сушеный.

Занавес.

4

Дни тянулись бесконе-е-ечно.

Ежедневно с восьми вечера до семи утра камеру запирали: времени все обмозговать — вагон. Один год три месяца, и уже… шестнадцать дней на зоне. Без шансов на побег, говорите? Обломитесь!

Хорхе жил как на иголках. Курил как паровоз. Спал урывками. То и дело бегал в сортир. Охранники бесились. Им приходилось каждый раз отпирать хату.

В долгие часы ночных бдений мысли его растягивались вереницей ярких воспоминаний.

Вспоминал сестричку Паолу. Учится в университете на отлично. Выбрала другую дорожку. «Шведи стайл» и надежность. Он боготворил сестру. Подыскивал правильные слова — он скажет их ей за периметром, когда увидит ее взаправду. Не на снимке, висящем у него над шконкой.

Вспоминал мать.

Родригеса старался не вспоминать.

Обдумывал разные планы. Прежде всего — ПЛАН. И главное — тренировался за себя и за того парня.

Каждый день нарезал двадцать кругов по периметру. В общей сложности восемь километров. Раз в два дня ходил в спортзал. На первом месте — мышцы ног. Передние, задние, голень, бедро. Качался на тренажерах. Не сачковал. В конце хорошенько отрабатывал растяжку. Другие сидельцы решили, что Хорхе повернулся на бошку. Ориентиры: пробежать четыреста метров за пятьдесят секунд, три километра — за одиннадцать минут. Если меньше курить, должен уложиться.

Тюремный двор вылизан. Подстриженная трава. Кусты по колено. Ни деревца. Слишком рискованно. Дорожки вокруг построек посыпаны гравием. Идеально подходят для пробежки. Широкие газоны. Два футбольных поля. Небольшая баскетбольная площадка. Несколько скамеек для жима. Уютный студенческий городок, да и только! Картина маслом, если бы не одно «но»: семиметровый забор.

Бег. Хорхе — прирожденный бегун. Поджарый, как партизан, ни одного перекачанного мускула, ни единой жиринки. На руках отчетливо проступают вены. Медсестра в школе как-то восхищенно сказала, что такое тело — мечта любого донорского центра. Хорхе, тогда зеленый и глупый, ответил, что с такой рожей, как у нее, мечтать не вредно. Медосмотр тут же закончился, не успев начаться.

Волосы у Хорхе прямые, каштановые, зачесанные назад. Глаза светло-карие. И несмотря на уличное воспитание, подкупающе невинный взгляд. Качество это пригодилось, когда Хорхе пошел толкать кокос.

Неделю за неделей вкалывали в мастерских. Во двор выходили два раза в сутки: час на обед и с пяти до ужина в семь на прогулку. После ужина: сим-сим, закройся. Сидели по хатам. В выходные гуляли дольше. Гоняли мяч. Качались. Кучковались со своими. Покурят, потолкуют, а то и косячок забьют, когда кум мышей не ловит.

Он подал документы на заочное образование. Начальство прониклось. Выделило ему реально больше времени, когда он был предоставлен сам себе. Каждый вечер с пяти до ужина разрешило читать в незапертой камере. Повелось на этот маскарад. Охранники снисходительно кивали. Putos.

Хата тесная, шесть квадратов, светло-бурые стены, окно полквадрата. На окне три стальных прута, выкрашенные в белый цвет. Промежутки между ними — двадцать сантиметров, не сбежишь. Хотя кому как — легендарный рецидивист Иоан Урсут вон сумел. Три месяца морил себя голодом, намазался маслом и был таков. Интересно, что труднее протиснуть — голову или плечи, размышлял Хорхе.

Обстановка спартанская. Кровать с тонким матрасом из пенорезины, стол с двумя полками наверху, в пару к нему стул, платяной шкаф, вешалка для головных уборов. И спрятать ничего не спрячешь. Вдоль стены пущена деревянная планка — вешать постеры. К самой стене ничего лепить нельзя — за плакатом легко спрятать наркоту или еще что. Хорхе повесил фотографию сестры и постер. Черно-белая классика. Че с жидкой бороденкой и в берете.

Хату шмонали минимум дважды на неделю. Искали наркотики, бухло, крупные железки. Неблагодарный труд! Плана на тюрьме — укуриться, самогона — упиться, бупренорфина в колесах — укататься.

Хорхе то страдал клаустрофобией, то мечтал о побеге — грезы эти шарашили по мозгам, будто ломовой приход. А так старался не отсвечивать, как тихушный сортирный торчок. Шугался всего и всех. Опасно, да и ни к чему. Просекут его план, и пиши пропало — суки подмахивают хозяину аж бегом.

Вспоминалось детство в стокгольмском пригороде. Соллентуна. Воспитательницы, в душе ненавидевшие иммигрантов. Тупые тетки из социальных служб, трусливые училки старших классов, надменные шведские рожи. Все условия для того, чтоб дальнейшим воспитанием районного паренька занялась улица. Что они знают о ЖИЗНИ?! О правде, толковавшейся по суровым законам районных банд. Но Хорхе не жаловался. Особенно теперь. За пять минут до воли.