Страх - Владимир Цмыг

От по–мужски глубоких затяжек ее гладкие щеки втягивались, отчего на лице появлялось какое–то странное, болезненное выражение. Они молчали, словно в уме подыскивали такие слова, которые, как стальной цепочкой, свяжут их навсегда. Девушка вдруг тихо рассмеялась и покраснела — нежно–розовая краска залила лицо, шею. Они одновременно выпрямились, девушка немного ниже его. Стоит рядом, курит, на песке ступней чертит узоры, смотрит прямо в глаза. Лицо золотоволосой чистое, без единой веснушки. По–женски суженный кверху лоб, выпуклый, посредине, наверное, от волнения взбухла вена. Ему нравится такой лоб.

— Ксюха! — крикнули девушке. — Ты едешь?

— Нет, я на автобусе.

На скользких камнях волнолома тощие пацаны взмахивали удочками. Серебряными ленточками в воздухе трепыхались рыбины: косяк корюшки подошел к берегу. Бармина, как в детстве, непреодолимо потянуло взять в руки рыбку с коричневато–изумрудной спинкой и крепко втянуть в себя запах свежих огурцов. Таинственный, экзотический аромат на побережье Охотского моря…

Ксения в легком сарафане (на светло–синем фоне золотые ромашки), в бело–красных босоножках, под мышкой черный лакированный квадрат сумочки. Бармин впервые пожалел, что он в такой бедной, потертой одежке… Идя с девушкой к автобусной остановке он пытался осмыслить всю эту неопределенность… С Евгенией всё было как наваждение, внезапная страсть, желание, без всяких объяснений кинувшие их в объятия друг друга. Но скоро он отбросил все попытки логически все увязать, вычертить какую–нибудь стройную схему. Будь что будет, всё равно хуже не будет!..

* * *

Сойдя с автобуса, они пошли по аллее молоденьких желтоватых березок. На травяной лужайке среди клочков бумаги, объедков, окурков валялся пьяный моряк — черная фуражка с медным крабом скатилась с головы. Парочка бомжей уже подобралась к нему, но Бармин с девушкой помешали. Спугнутые «шакалы» злобно следили за ними, нетерпеливо смоля плохими сигаретами.

Толстые железные цепи в облупившейся черной краске тяжело провисли меж побеленными бетонными столбиками, окаймляя край обрыва. Сквозь синюю дымку в торговом порту красноголовые «гансы», железными пальцами сжав охапки сибирского леса, несли в квадратные ямы трюмов. Слева, в рыбном порту, возле светлых рефрижераторных вагонов муравьями копошились грузчики с ноющими пальцами от ледяных брикетов минтая, камбалы. Возле причаливающего теплохода тупорылыми утюжками суетились буксиры. Гудок толстым басистым шмелем кружился над обрывом. Выше порта, почти у самого подножия обрыва, извивался темно–зеленый пунктир поезда: та — тах… та–тах…

— Это моё самое любимое место, — сказала девушка, днем я часто сюда прихожу. Если вниз упасть, смерть сразу наступит? — Толстое звено цепи ржавчиной испачкало ее полную икру. — Обрыв тянет–тянет, качнись, и всё!.. Ни забот, ни горя, ничего, покой, хорошо… Боюсь долго смотреть вниз, сладко кружится голова, дно манит — манит, как будто там все лучшее и прекрасное. В смерти есть какое–то влечение и тайна…

«Она сумасшедшая, это точно!.. — Бармин даже обрадовался этому определению, которое все сразу расставило по своим местам. — Может, не совсем, но где–то около этого… не хитрит, не ловчит, всё прямо в лоб. Ведь не зря она сюда его привела, на своё любимое место, где так красиво говорит о самоубийстве…»

— В прошлом году, — продолжила Ксения, — на этом самом месте я встретила девушку, она так пристально посмотрела на меня, потом из сумочки достала книжку стихов, стихи её собственные, она поэтесса. Эта девушка очень похожа на меня, волосы тоже рыжие, правда, глаза голубоватые. Она мне сказала на прощанье, что мы, как сестры. Я её позвала к себе, но она сказала, что должна ехать на морвокзал, чтоб успеть на свой теплоход. Она из Москвы приехала выступать с концертами на Сахалине. Пишет музыку на свои стихи и исполняет под гитару. Хочешь послушать одно, моё самое любимое стихотворение из её сборника?

Бармин согласно кивнул головой, хотя стихами никогда не интересовался, читал только прозу.

Ночь.Я хочу убежать, убежатьПо дороге, дороге…Я хочу убежать босиком по дороге,Не очищенной дворником ранним,Убежать,УбежатьВ своей белой любимой рубашке,Чтобы снег меня принял,Не выдал случайному глазу,Не хранящему тайны забвенно,Чтобы снег меня, бедную, принялИ позволил уйтиИ упастьНа обмерзшие рельсы,И к шпалам, пропахшим мазутом,Своей грудью горячейПрижаться и плакать,Прижаться и плакать,Прижаться и плакать,Навеки смерзаясь с зимой.Чтобы вьюга крылами к спине прирастала,Чтоб носила меня над землею–землею,Чтоб носила меня над землею–землею,Как дитя в колыбели, — спокойно и тихо.…Оставьте, уйдите,Я вовсе не злая,Я вас не проклинаю —И вы помолчите,Помолчите–молчите,Оставьте меня…Чтоб покрыл мои волосыРыжие иней,Загасивши фонарик на белой дороге–дорогеМой верный холодный огонь.Чтобы утренний поездМеня не заметилИ проехался мимо и дальше, а яТак и дальше лежала б,Совсем и не я,Только белое тело в любимой рубашке,В моей белой рубашке,Когда–то любимой и кем–то,Чье–то белое тело.…оставьтеЯ вовсе не злая,Прошу вас —Оставьте меня.

Он слышал ее грустный голос, не вникая в смысл слов, но мелодия стихотворения проникла в самые потаенные уголки его души, вызвав странные чувства… На ее нежном виске дрожали медные завитки, от заходящего солнца мочка уха налилась бледно–розовой краской. Бармин забыл о магазине, а ведь недавно так хотелось выпить. Вот так просто, по–человечески он давно ни с кем не общался. В общаге волки, шакалы, обмылки, человеческие обломки! Евгения красива, но красоту ее только вблизи разглядишь, эту же за километр увидишь. Золотая головка полыхает на плавной шее!

Широко краснела щель, куда провалилось солнце. Густые, синие сумерки ползли от обрыва, скапливались зыбкими лужицами, перехлестывали через рельсы и кирпичную ограду порта. На судах замигали огни, вода множила их, разноцветными полосами протягивала по черно–синей поверхности. Бомжи с моряка уже стащили туфли, забрали фуражку, вывернули карманы.

Бармин смотрел на ее нежно сморщенные (как пенка на кипяченом молоке) розовые губы, на верхнюю полоску зубов, и тоска заполняла его душу. Посидят они еще немного на скамейке, потом проводит он ее на автобус, и все… Это, как на далеком школьном вечере. Каждый получил половину разрезанной открытки: кто находил вторую половину (края сходились, совпадал рисунок), тот весь вечер танцевал с партнером и партнершей. А он не нашел, кто–то подшутил и выбросил вторую половинку…

— Расскажи о себе все, кроме такого, о чем никогда и никому не хотелось бы говорить… — Глаза ее просительно, по–сестрински ласково заглядывают в его зрачки.

«Не–ет, она точно с приветом! «Расскажи о себе все?». Знает пять минут, и все ей выкладывай, а, может, я маньяк, люблю любовь с криком… Навешаю ей на уши лапшу, поплачусь в жилетку, бабы это любят, тут они со своей жалостью и ловятся…»

Но ему и самом деле захотелось все вывалить этой сумасшедшей «огневке». Когда рассказывал о гибели родителей, она судорожно сжала его руку, лицо ее заострилось, изменилось…

— Вот видишь, мы птицы одной породы!..

Бармин уже не удивился этим словам, он начал привыкать к ней, чувствуя, их пути так просто не разойдутся. Когда он перешел к Славику, Ксения странным образом изменилась… Вопросами точными, подталкивающими заставляла его всё больше и больше высвечивать черт, штришков, деталей, оттенков в портрете «хозяина» общаги. Бармину вдруг показалось, что она знает Славика и вкрадчивыми вопросами лишь уточняет, он это или нет… На мгновение ему стали неприятны ее внезапное напряжение и жадный блеск глаз…

…Они опять побрели по аллее между шелестящих березок. В темноте на скамейках багровые огоньки сигарет выписывали иероглифы, слышался страстный женский смех.

— Такие страшные люди вокруг, отчего они мучают хороших людей, разве нельзя жить иначе, чище, добрее! — Отчаянная безнадежность и мучительная жалоба в ее голосе! Сейчас он не может найти слов утешения, сам окруженный враждебным миром. Рука Ксении на сгибе руки Бармина, сквозь материю пиджака он чувствует тепло ее пальцев… Душа его теперь, как семя, долго носимое холодным ветром и упавшее на влажную, плодородную почву…

* * *

Панельные пятиэтажки к самому обрыву срезанной сопки подтолкнули старый двухэтажный деревянный дом. Внизу — притаившийся мрак кустов и деревьев, там разные таинственные события и ужасы, а еще ниже — разноцветные елочные гирлянды на бухте.