Покаяние пророков - Сергей Алексеев

И еще бы присматривались, да явился сам Аристарх Углицкий, стодесятилетний слепой старец с бородой, для удобства в узел завязанной на животе. Пощупал лицо ученого мужа, руки зачем-то помял.

— Ты что ищешь-то у нас, путник?

— Истину ищу, — сказал Космач. — Иного мне не надо.

— Кто дорогу указал?

— Овидий Стрешнев с Аргабача. Послал к вам, мол, что в Полурадах странники скажут, так оно и есть.

— Что мы скажем тебе? — заворчал старец. — Нет боле Соляной Тропы, кончается наше скитничество. Триста лет токмо и простояли. Как старики сказали, так оно и вышло. Все прахом пошло. Что ты еще знать хочешь?

— А понять хочу, как вы триста лет простояли.

В то время Космач понимал эту Тропу как некий путь, экономически связывающий множество скитов, монастырей и старообрядческих поселений на принципах товарообмена, — своеобразную дорогу жизни, позволяющую существовать раскольникам безбедно и автономно от государства.

Тогда все так считали…

Старец Углицкий покряхтел недовольно, поблуждал невидящим взором мимо незваного гостя.

— Буле, ступай за мной.

Это была победа, звездный час Космача, потому что еще никому из ученых не удавалось подойти к призрачным, таинственным странникам так близко. А мечтали и делали попытки многие, в том числе и сам дедушка Красников, пожалуй, лет сорок считавшийся единственным специалистом в университете, способным работать в среде старообрядцев. В молодости, при Хрущеве, его засылали в скиты темных лесных мракобесов как агитатора, открывать обманутым и забитым кержакам глаза на светлый мир будущего. В то время иначе было невозможно легально изучать жизнь и быт раскольников — с точки зрения официальной политики, научного интереса они не представляли. Как и за что он агитировал, оставалось загадкой, но то, что Красников первым прошел весь Соляной Путь и оставил о себе добрую славу, было фактом. Вообще-то его всегда считали бессребреником, весь научный багаж умещался в монографии, напечатанной в университетской типографии и не ставшей диссертацией, да в трех тоненьких книжицах о говорах и обычаях в старообрядческих поселениях Среднего Приобья.

Он никогда не делал из своих способностей и возможностей какого-то секрета, каждый год, отправляясь на все лето в скиты, брал с собой студента поздоровее, ибо сам уже был в возрасте, но ничего не объяснял и не втолковывал — слушай, наблюдай и делай выводы. Таким образом Космач оказался в своей первой экспедиции в семнадцатый век и теперь шел по стопам Красникова, поскольку, как и он, работал на дядю.

Но в тот звездный период об этом не думалось.

Еще месяц ученый муж ночевал в старой баньке у озера, а днем напрашивался то на рыбалку, то сено убирать, и, поскольку сила была, работал от души, однако все больше замечал, что интерес к нему тайных полурадовских жителей медленно пропадает. По обыкновению, пищу на смолокурню ему приносили отдельно, и всегда то молчаливая старуха Виринея Анкудиновна, то сноха ее, женщина лет пятидесяти, а тут стали присылать девушку, тоненькую, большеглазую, еще вроде бы подростка, но очень уж чинную: поклонится, прежде чем горшок с едой подать, затем на руки польет, полотенце, будто драгоценность, в руки вложит, потом отойдет в сторонку и ждет, пока он поест, и стоит с достоинством принцессы, с задранным подбородком. Возьмет посуду и тут же, подальше от его глаз, на озеро, по-бабьи, без всякой горделивости отмоет с песком, полотенце прополощет, перекрестит все, какую-то молитву прочтет и, путаясь в длинном подоле, бегом в гору.

Звали ее необычно — Вавила…

— Тебя почему так кличут? — однажды спросил Космач. — Неужели женского имени не нашли?

— Вавила — имя женское, — гордо ответила юная странница и преподала урок из именослова. — А мужское — Вавил. Есть еще Феофан и Феофания, Евдоким и Евдокия, Малофей и Малофея. У Бога для людей имен много, да надобно, чтоб в паре были, как два крыла у птицы. Вот тебя Юрий зовут, а как жену нажать? Нету женского имени. Все потому, что по правде имя тебе — Ярий, и жена тебе — Ярина.

И ушла, оставив Космача чуть ли не с разинутым ртом. С той поры он стал присматриваться к ней, несколько раз пытался заговорить, однако неподалеку Пыли или братья, или отец ее, Ириней, вечно хмурый и обиженный чем-то мужик, поэтому Вавила удалялась, не поднимая глаз, чем еще больше возбуждала интерес.

Он впервые тогда столкнулся с потаенной, внутренней жизнью непишущихся странников, или, проще, неписах, как их называли старообрядцы других толков. Это были вольные, беспаспортные, не отмеченные ни в одной государственной бумаге и потому неуловимые люди, о существовании которых власть могла лишь догадываться. При малейшей опасности они срывались с насиженного места и бесследно исчезали вместе со скотом, пасеками и скарбом.

Здесь все казалось необычным и странным, как если бы он ушел в прошлое, в семнадцатый век, не подчиняющийся никакой логике двадцатого. Скрытное, чуть ли не полностью изолированное их существование (сено косили в полдень, чтоб тень от человека не видна была с воздуха, а траву тотчас же вывозили с луга), вполне мирно соседствовало с потрясающей информированностью и естественным восприятием технического мира — выходили ночью спутники на небе смотреть и не чурались, не крестились в ужасе, а спокойно и деловито отмечали приметы: если летящая звезда мерцает, через пару дней жди ненастья, а если инверсионный след от самолета долго не тает — к хорошей погоде. Наивность и невероятное целомудрие, когда хоромы делились на мужскую и женскую половины, парадоксальным образом сочеталось с нудистским, на первый взгляд, бесстыдством, когда всем скитом, раздевшись донага, лезли купаться в озеро. Вроде бы смиренные и богобоязненные, но никогда не увидишь, как молятся; в быту скверного слова не услышишь, даже когда молотком по пальцу попадет, а примутся ругать неких отступников и еретиков — уши вянут. И при этом говорят: грех не то, что из уст, а то что в уста.

Разобраться во всем этом Космачу не удалось, тем паче — на контакт неписахи шли трудно, и Вавила оказывалась единственным открытым для него человеком. Иное дело, вся скитская жизнь была на глазах, за гостем присматривали, а от прозорливых вездесущих стариков вообще ничего было не скрыть. За общий стол его по-прежнему не пускали, и это было на руку: выкраивалось несколько законных минут утром и вечером, когда Вавила приносила еду. но и эта лавочка скоро закрылась. Однажды вместо нее явилась бабушка Виринея Анкудиновна, суровая, белолицая и еще не совсем старая, брезгливо ткнула клюкой в двери.

— Ответствуй, немоляка, кто дорожку к нам показал? Сонорецкие старцы?

О сонорецких старцах он тогда впервые слышал, хотя Красников говорил о какой-то совсем уж закрытой общине, которую он вычислил теоретически.

— Овидий послал, с Аргабача. — признался он, зная авторитет этого человека среди неписах.

— Кто ты будешь-то, коли Овидий послал?

— Ученый я, изучаю жизнь старых людей.

— Нет тебе веры. Шел бы куда-нито, покуда беды не случилось.

— Я не принесу беды, Виринея Анкудиновна, — заверил тогда Космач. — Напротив, помогать буду, защищать, если потребуется.

Она же глаза опустила и произнесла не совсем понятную фразу:

— Покажешь дорожку бесерменам, вольно или невольно. Смутится народ, и начнется хождение.

И больше Вавилу не присылала… Между тем подкатывал октябрь, и надо было выходить из страны озер до снегов и морозов на Енисей, пока навигация не закончилась, пока еще ходили теплоходы. Космач собрался в один час, поклонился сначала всем домашним по порядку, начиная с лежащего пластом Аристарха (зиму вряд ли протянет), потом весь скит обошел, простился с каждым, а Вавилы так и не увидел.

Выходить из озерных лабиринтов легче было при утреннем солнце, чтоб ориентироваться, когда и где повернуть: чуть промахнешься, и таких кругалей нарежешь, что и за месяц не выберешься. Однако накануне спутники в небе мерцали, день начинался ненастный, ветреный, снежок пробрасывало, и оставалось полагаться на свое чутье и память — все-таки второй раз по одному пути шел. И тут, лишь ступил в первый перешеек меж озер, в темноту пихтачей и кедровников, увидел блеснувшие глаза Вавилы и подумал: чудится, — но она выступила из лесных сумерек.

— Счастливого пути тебе, Ярий Николаевич, — проговорила совершенно будничным голосом. — Коль сомнение будет, куда воротить, держись левой руки.

— Что ты здесь делаешь? — Ему стало и радостно, и страшно.

— Матушка велела черничника нарвать вязанку.

— А зачем?

— Овчины дубить и красить. К зиме станем однорядки шить.

— Однорядки это хорошо, тепло будет, — одобрил Космач.

— На будущий год приходи, ждать буду, — вдруг сказала Вавила. — И молиться за тебя.