Замок братьев Сенарега - Анатолий Коган

— Обомлевший, лишенный речи мессер Никколо долгие мгновения ощупывал взором, как слепец руками, чужое и близкое, странно близкое лицо незнакомца, прежде чем уразумел, наконец, что это его собственный сын Джироламо. И раскрыл перед блудным отпрыском всепрощающие отцовские объятия. Но, обняв скитальца, со страхом вспомнил: Джироламо ушел из Каффы преступником. Прошло десять лет, но такое здесь не прощают, Джироламо могут схватить!

Поняв смятение старика, молодец расхохотался.

— Все в порядке, синьор отец, — весело заверил вернувшийся — Никто не посмеет напомнить мне прошлое, ни в этом городе, ни в других.

Одной рукой схватив отцову сумку, другой — поддерживая старика, мессер Джироламо бережно повел его к их маленькому дому, белевшему невдалеке, у городского фонтана.

«Может, и не достиг он всего праведным путем, — думал старый честный нотариус, — но сын он хороший: все — таки возвратился! «In Dei nomine amen», — прошептал он с благодарностью слова, которые столько лет писал на купчих и договорах.

6

Отец Руффино, доминиканец, не тратил напрасно дни, проведенные в Каффе. Однако на исходе первой недели, спрашивая себя: «Фра Руффо, доволен ли ты собой.», аббат, как всегда, ответствовал: нет и нет!

Сегодня состоялась беседа со светлейшим консулом Дамиано ди Леони. Консул недавно принял должность, но и ранее подолгу живал в Каффе и досконально знал местные дела. Однако смысл происходивших в мире перемен явно ускользал от сиятельного и благородного капитанеуса всего Великого моря[19].

— Вы, наверно, знаете, отец мой, — говорил синьор ди Леони, — что султан собирается оставить в покое Перу. Он снял уже половину больших орудий, держащих под прицелом Босфор, дабы все поняли, что путь сквозь него свободен.

Эти слухи до меня дошли, ваша светлость, — ответствовал отец Руффино. — Но очевидцы утверждают, что Пера уже захвачена. Что касается морского пути... Ведь вам самим, сиятельный синьор, пришлось ехать сюда из Генуи через Молдавию, и только в Монте—Кастро ваша милость изволила взойти на корабль.

— Да, я избрал для верности этот путь, — признал ди Леони. Но мы недаром получили от святейшего отца известную вам субсидию на войско. Бургундский герцог готовится выступить, властители Хиоса — тоже.

— Республика святого Георгия, — напомнил аббат, — еще в марте заключила с Большим турком[20] не очень почетный мир.

— Три тысячи золотых в год, — заметил ди Леони — не деньги для державы. — Зато это дань. Признание подчинения, — напомнил аббат.

Консул, однако, никак не хотел спускаться на грешную землю; он продолжал рассуждать о будущих союзах и крестовых походах против неверных, о планах короля Матьяша, арагонцев и французов, о восстании, якобы готовящемся во вчерашней Византии. И монах не прекословил, зная, каков толк от возражений обычным в то время бредням благодушных и пусторечивых христианских вождей.

Отец Руффино не рассказывал в этом городе о том, что побывал не так давно в покоренном Константинополе. Аббат встречался там с патриархом. Георгий Сколариос после взятия города был возведен в свой высокий сан самим султаном Мухаммедом. Аббат видел вокруг города, вдоль проливов нетронутые османами, процветающие, как прежде, десятки монастырей с тысячами монахов, поднимался на золотящуюся куполами священную гору Атос. Вежливо слушая консула Каффы, монах вспоминал также свои встречи с людьми, доселе называемыми в Царь — городе архонтами — потомками великих византийских семейств. С Росетти и Ласкарисами, Аргиропулосами и Дуками, Скарлати, Хониатами, Критопулосами. Слушал льстивые речи о новом, иноверном царе, вникал в запутанный хаос интриг вокруг сераля и патриаршего дома — как было вокруг дворца прежних базилеев. Нет, не эти возглавят восстание, о котором говорит ди Леони! Сгибая хребты, они, напротив, каждый день учат покорности туркам христианский свой народ.

Пускай ди Леони, в своем обреченном городе, предается надеждам. Случится то, что предвидели уже стратеги курии, в чем убедился сам фра Руффино, посланец церкви. Турок никогда уже не удастся вытеснить обратно, в Азию; они останутся и двинутся дальше. Эта сала в Европе теперь — главная, с ней придется долго бок о бок жить и есть свой хлеб. Значит, пора научиться с силою этой ладить и, насколько возможно, извлекать из нее для дела церкви пользу. Церковники вчерашнего Константинополя поняли уже это, стараются на султана опереться. Вырвать такую могучую опору из — под еретической восточной церкви, обратить ее в подспорье истинной, римской веры — это ли не подвиг, достойный апостольского величия!

Эти мысли кружили в голове отца Руффино, когда он, смиренно потупив очи, шагал по городу рядом с принципиалом здешнего бернардинского монастыря. Фра Сорлеоне, бернардинец, показал гостю главное в городе: храмы, гавань с верфями, рынки, меж коими — известный во всем мире невольничий базар с огромной каменной темницей. Увидел аббат и арсенал — полупустой, и новые боевые галеры — недостроенные, покинутые. И попросил собрата провести его по всему поясу городских укреплений, с моря выглядевших такими неприступными и грозными.

Вблизи путешественнику предстала иная картина. Аббат увидел в стенах трещины, осыпи. Нигде — ни признака начинающихся работ. Куда девалась полновесная субсидия, дарованная святейшим отцом на защиту Каффы? Растеклась ли уже по сундукам и кошелям чиновников, или дело было в обычной нерасторопности здешней власти?

Поднялись по расшатанным ступенькам на высокую башню близ северных ворот, над дорогой к Солхату и степному Крыму. Фра Сорлеоне принялся рассказывать о том, при каком консуле воздвигнута старая вежа, какие связаны с ней предания. Отец Руффино не слушал, думая по — прежнему о своем. Сизые дали перед пронзительным взором монаха распахивались великаньими занавесами, открывая лежащие за ними страны — мировые подмостки, на которых свершалась безостановочная трагедия человечества. И сам он, и орден, снарядивший его в дорогу, еще сыграют во вселенском этом действе достойную роль.

Аббат обратил взоры к городу, который, как знали уже мудрые клирики Рима, все равно должен пасть. Но Каффа еще жила, и отец Руффино, пастырь деятельный времени в нем не терял, как и в других городах, где доводилось ему бывать. Как везде, аббат провел эти дни в трудах сеятеля, а там, где сеял святой отец, всегда созревала пышная жатва. Проходило положенное время после незаметного отъезда отца Руффино, и загорались храмы еретических, не согласных с Римом церквей, и возжигались костры. Толпы разъяренных фанатиков, убивая и разрушая, прокатывались по улицам, и новые, жесточайшие к смутьянам законы и меры принимали послушные истинной церкви правители. Отец Руффино по — своему делал добро; «человеку должно быть всегда плохо, чтобы чаще прибегал к господу», — любил он повторять. В старой Каффе до сих пор, свободно исповедуя иноверье и ересь, обитали армяне, православные славяне, иудеи, мусульмане. Близок день, и взойдут огненные всходы над оставленными ревностным слугою божьим в этом городе семенами. Благие всходы истинного рвения и веры.

И аббат, взвесив сделанное, спокойно обратил взор к северо — западу.

Там, у устья великой, пустынной ныне реки лежит главная цель его сегодняшних устремлений. Там сходятся великие вселенские дороги: и старый путь от норманнов ко грекам, через Белую Русь и Дикое ныне Поле, и новый — из Германии в Польшу и далее, через Орду в Китай. Мудрые клирики Рима верят: будущее — за этим покамест еще неприметным, хранимым господом уголком. Там, защищенный от осман молдавским Монте—Кастро и захваченной венграми Килией, за широкой спиной правоверной Польши и Литвы вырастет новый оплот Рима, способный заменить старые итальянские крепости на Понте. Оттуда святые посланцы веры миссионеры и воины — со временем двинутся на север и восток, расширяя владения единственно истинного, латинского креста.

Отец Руффино с надеждою глубоко вдохнул ласковый ветер приморской весны.

В Каффе для этого, правда, придется еще задержаться. Пока здешние мастера приготовят заказанные им для Леричей арбалеты и дротики к ним, аркебузы и пули, порох и стрелы.

7

Кони неспешно ступали вдоль морского берега самой природою сотворенным шляхом, где не кончилась еще полоса морского песка и не встали во весь рост могучие травы Поля — исполинская тырса. Левее проехать было почти невозможно: густой, словно шерсть нечесаного верблюда, терновник быстро обдерет в кровь коня и всадника. Но вот бывалый вожак отряда, по видимым одному ему признакам, замечает другую тропу и смело сворачивает в степь. За ним гуськом тянутся остальные. Гортанный вскрик — и кони брошены в намет, и степные люди, невидимые в травах, в безумной скачке мчатся от моря прочь. Только пляшут, выдавая их движение, верхушки тонконога и житняка, пырея и костра. Да играют, догоняя, вороны, охочие, как и степные люди, до добычи. Новый короткий приказ — и отряд опять едет шагом, избегая заросших колючкою буераков, обходя высокие курганы. Не дай аллах, увидят лихие люди, сильные числом, налетят. И всадники из хищников сами превратятся в дичь, такую же, как дикие кони Поля, как лани его и гуси.