Дневникъ паломника - Джером Джером

Трудно было опредѣлить, откуда раздается этотъ храпъ. Никто, въ этомъ тускло-освѣщенномъ, дурно-пахнувшемъ мѣстѣ, не могъ бы сказать съ увѣренностью, изъ какой койки онъ исходитъ. Иногда онъ раздавался  —  жалкій и всхлипывающій  —  съ бакборта, а въ слѣдующую минуту бодро гремѣлъ на штирбортѣ. Поэтому, каждый, кому попадался подъ руку сапогъ, швырялъ наудачу, внутренно умоляя Провидѣніе направить его куда слѣдуетъ и благополучно провести въ желанную пристань.

Я полюбовался на эту сцену, и вылѣзъ обратно на палубу, гдѣ усѣлся и заснулъ на свернутой въ кольцо веревкѣ; и проснулся, когда какому-то матросу понадобилось вытащить изъ-подъ меня веревку, чтобы бросить ее въ голову человѣку, который стоялъ, никого не трогая, на набережной въ Остенде.

Суббота 24

Прибытіе въ Остенде. —  Кофе и булки. —  Какъ трудно объясняться съ французскими гарсонами на нѣмецкомъ языкѣ. —  Какъ выгодно имѣть совѣсть, которая не пробуждается рано утромъ. —  Торжество порока. —  Возстановленіе добродѣтели на платформѣ. —  Англійская перебранка.

Говоря, «проснулся», я нѣсколько уклоняюсь отъ истины.

Я не совсѣмъ проснулся. Я только полупроснулся. Я не просыпался до самаго вечера. Всю дорогу отъ Остенде до Кельна я на три четверти спалъ и только на одну четверть бодрствовалъ.

Во всякомъ случаѣ я проснулся въ Остенде настолько, чтобы сообразить, что мы куда-то пріѣхали, что мнѣ нужно розыскать мой багажъ и Б., и дѣлать какія-то дѣла; кромѣ того, странный смутный, —  но никогда не обманывавшій меня инстинктъ, —  нашептывалъ мнѣ, что здѣсь по сосѣдству есть нѣчто съѣстное и питейное, и тѣмъ самымъ побуждалъ меня къ жизни и дѣятельности.

Я поспѣшилъ въ каюту и нашелъ тамъ Б. Онъ извинился, что оставилъ меня одного на всю ночь: напрасно извинялся. Я ни чуточки не тосковалъ о немъ. Если бы единственная женщина, въ которую я былъ влюбленъ, находилась на пароходѣ, я просидѣлъ бы молча, предоставивъ кому угодно ухаживать за ней и занимать ее.

Я встрѣтилъ также разговорчиваго пассажира и его спутника. Послѣдній былъ въ ужасномъ состояніи. Никогда я не видалъ такого полнаго изнеможенія когда-то сильнаго человѣка. Морская болѣзнь даже самая сильная не могла бы объяснить перемѣны въ наружности съ того момента, когда онъ веселый и бодрый вошелъ въ вагонъ на станціи Викторія, шесть часовъ тому назадъ. Напротивъ, его другъ былъ свѣжъ и веселъ и разсказывалъ исторію о коровѣ.

Мы снесли наши чемоданы въ таможню, открыли ихъ и я усѣлся на своемъ, и тотчасъ заснулъ.

Когда я проснулся, какой-то человѣкъ, котораго я принялъ съ просонковъ за фельдмаршала и которому машинально сдѣлалъ подъ козырекъ (я служилъ когда-то волонтеромъ), стоялъ надо мной и драматическимъ жестомъ указывалъ на мой чемоданъ. Я заявилъ ему на живописномъ нѣмецкомъ языкѣ, что у меня нѣтъ ничего подлежащаго пошлинѣ. Онъ повидимому не понялъ, что показалось мнѣ страннымъ, —  схватилъ мой чемоданъ и унесъ, такъ что мнѣ пришлось остаться на ногахъ или садиться на полъ. Но мнѣ такъ хотѣлось спать, что я не могъ негодовать.

Послѣ осмотра багажа мы отправились въ буфетъ. Инстинктъ не обманулъ меня: тутъ оказались кофе, булки и масло. Я потребовалъ два стакана кофе со сливками, хлѣба и масла. Потребовалъ на чистѣйшемъ нѣмецкомъ языкѣ, стараясь выразиться какъ можно яснѣе. Такъ какъ никто меня не понялъ, то я пошелъ къ буфету и взялъ самъ все, что мнѣ требовалось. Этотъ способъ объясненія избавляетъ отъ лишнихъ разговоровъ. Тутъ сейчасъ поймутъ, чего вы хотѣли. Б. замѣтилъ, что пока мы находимся въ Бельгіи, гдѣ всѣ говорятъ по французски и почти никто по нѣмецки, меня вѣроятно будутъ понимать лучше, если я стану объясняться на французскомъ, а не на нѣмецкомъ языкѣ.

 —  Это и для васъ будетъ легче, —  сказалъ онъ, —  и для другихъ понятнѣе. Говорите по французски. Почти вездѣ найдутся люди, —  толковые, интеллигентные люди, —  которые поймутъ хоть изъ пятаго въ десятое французскую рѣчь, но кто кромѣ профессоровъ знаетъ хоть словечко по нѣмецки?

 —  О, такъ мы въ Бельгіи, —  отвѣчалъ я соннымъ голосомъ, —  а я и не зналъ. Я думалъ, мы въ Германіи. —  И въ порывѣ откровенности, я прибавилъ, чувствуя, что дальнѣйшее притворство безполезно: —  Представьте себѣ, я не знаю, гдѣ нахожусь.

 —  Я такъ и думалъ,  —  отвѣчалъ онъ. —  Это видно по вашему лицу. Чтобы вамъ проснуться хоть чуточку!

Мы оставались въ Остенде около часа, пока снаряжался поѣздъ. Оказалось, что только одинъ вагонъ назначается въ Кёльнъ, такъ что для четырехъ пассажировъ не хватило мѣстъ.

Не подозрѣвая этого, мы съ Б. не торопились занять мѣста и когда, допивъ кофе, отправились въ вагонъ, въ немъ не оказалось ни одной свободной скамейки. На одной красовался чемоданъ, на другой саквояжъ, на третьей торчалъ зонтикъ и такъ далѣе. Въ вагонѣ не было ни души, но всѣ мѣста были заняты!

Среди путешественниковъ установился обычай, въ силу котораго пассажиръ, занявшій мѣсто своими вещами, сохраняетъ его за собой. Это хорошій обычай, справедливый обычай, и въ нормальномъ состояніи я всегда стою за него горой.

Но въ четвертомъ часу утра наше моральное чувство еще слабо развито. Сознаніе средняго человѣка начинаетъ работать часовъ съ восьми, съ девяти  —  словомъ, послѣ завтрака. Въ четвертомъ часу утра онъ способенъ на такія вещи, противъ которыхъ его природа возмутится въ четвертомъ часу пополудни.

Снять чужой чемоданъ и захватить чужое мѣсто показалось бы мнѣ при обыкновенныхъ обстоятельствахъ такимъ же чудовищнымъ, какъ древнему израильтянину сбросить межевой знакъ сосѣда; но въ этомъ раннемъ часу утра лучшая часть моей природы еще спала.

Мнѣ часто случалось читать о внезапномъ пробужденіи лучшихъ сторонъ человѣческой природы. Это происходитъ обыкновенно подъ вліяніемъ шарманщика или младенца (послѣдній  —  я готовъ объ закладъ побиться  —  разбудитъ всякаго, исключая развѣ тѣхъ, кто безнадежно глухъ или умеръ болѣе сутокъ тому назадъ); и если бы шарманщикъ или младенецъ случились на станціи Остенде въ это утро, событія могли бы принять иной оборотъ.

Б. и я были бы избавлены отъ преступленія. Въ разгарѣ нашей гнусной дѣятельности шарманщикъ или младенецъ пробудили бы въ насъ добрыя чувства, и мы залились бы слезами, и кинулись бы вонъ изъ вагона, и тамъ, на платформѣ, бросились бы другъ другу въ объятія, рыдая и клянясь дождаться слѣдующаго поѣзда.

На дѣлѣ же вышло совсѣмъ иное: мы проскользнули въ вагонъ, оглядываясь, не увидалъ бы кто, —  очистили два мѣста, и усѣлись, стараясь принять невинный и безмятежный видъ.