Твои письма не лгут (СИ) - Екатерина Герц

Становится не по себе, и я прогоняю подобные мысли. Когда пульсация в ноге стихает, перевожу взгляд на книжные полки и невольно застываю.

Коллекция любимых книг занимает верхние две полки полностью. Много классики. Провожу кончиками пальцев по корешкам увесистых томов "Войны и Мира", "Тихого дона", "В поисках утраченного времени". Замечаю "Преступление и наказание" Достоевского и аккуратно вытаскиваю книгу.

Это далось непросто, поскольку книги стоят вплотную. Рассматриваю обложку, пролистываю пожелтевшие от времени страницы. Это была любимая книга Германа. Когда на уроке литературы мы проходили Достоевского, он лучше всех знал эту тему. Написал тогда самое лучшее сочинение. Получил высшую оценку, но одноклассники не оценили.

Случайно замечаю на корешке старую надпись, написанную чёрной ручкой: "Любимому сыночку от мамы и папы на День рождения! Оставайся всегда таким же светлым и счастливым! 8 июня 2007 года".

Глаза невольно слезятся, и я захлопываю книгу. Возвращаю её на место. Безразлично скольжу взглядом по следующей полке, мимо книг Стивена Кинга, на последнюю, с личными вещами. Смотрю на фотографии в деревянных рамках, украшенных выжженными узорами. На первой Герман совсем маленький с родителями: большие зелёные глаза горят красным из-за вспышки фотоаппарата. Зато как улыбается! Сразу видно, счастливый и беззаботный. Как и большинство детей в его возрасте. На следующей фотографии узнаю себя лет в пятнадцать. Даже помню этот момент: мы делали домашнее задание на кровати, когда пришла Елизавета Аркадьевна и неожиданно сняла нас на цифровой фотик. На моём лице навеки застыло замешательство. Зато Герман улыбается во все тридцать два зуба. На этой фотографии он такой же счастливый, как на детских снимках.

Забавные лица вызывают у меня лёгкую улыбку. Помню, после того, как фото было сделано, Елизавета Аркадьевна пригласила нас пить чай.

И тут мой взгляд падает на третью рамку. Это выпускной, где мы с Германом стоим нарядные, с красивыми атласными ленточками. На мне нежное розовое платье в пол, волосы красиво уложены, такой же нежный макияж. Герман в чёрном костюме. Не новый, конечно. В тот период с деньгами оставалось плохо. Покупал с рук за полцены. Никто не заметил. Мне тоже не говорил, но я догадливая. Правда, молчала об этом.

На этой фотографии я улыбаюсь, словно предвкушаю долгожданный момент поступления и начала новой жизни. А Герман немного печальный. Вполне понимаю: он тогда уже знал, что останется в Мортиморе. Но не рассказывал об этом до последнего. Я узнала позднее.

Неприятный осадок напоминает о себе где-то внутри. Видя всё это, я понимаю, что нахожусь в комнате человека, застрявшего в прошлом. На рамках нет пыли: либо так тщательно убирал, либо часто рассматривал фотографии. Но мне так и не удалось узнать что-то о человеке, которому было практически тридцать лет. Ничего не характеризует его как личность. Только пирограф. Знаю, что у него было хобби. И всё.

Не оборачиваясь, чувствую, как на кровати сидит его дух. Или воспоминание, так будет точнее. Он смотрит на меня с осуждением.

Конечно, тебе не понравилось бы, что я вот так тут шарю, ищу что-то! Но я хочу знать почему… Не могу отделаться от чувства вины, словно я во всём виновата. Сделала что-то не так, теперь вот стою и бешусь здесь, пока его родственники горюют за стеной.

Устало провожу руками по голове, зарываюсь пальцами в волосы. Как же это глупо! Обвожу комнату взглядом. В последний раз. Прощаюсь с ним как могу. Но от этого не легче.

Замечаю, что в столе наполовину открыт верхний ящик. Оттуда виднеется корешок блокнота или записной книжки. Борюсь с любопытством лишь минуту и принимаю решение пролистать. Вдруг записывал важные события или переживания. Теперь ему всё равно, если кто-то прочитает.

Догадка подтверждается: это оказался дневник. При виде знакомого почерка внутри что-то ёкает. Писал Герман всегда каллиграфически: читать сплошное удовольствие. Без труда могла прочитать все письма, как и записи в школьном дневнике. Листаю до последней страницы. Запись оставлена неделю назад. Сердце бьётся в бешеном ритме и едва не заглушает приближающиеся шаги из прихожей.

В последний момент я успеваю кинуть дневник в ящик, когда распахивается дверь. Елизавета Аркадьевна удивлённо застывает на пороге.

— Лера, тебя долго не было… — она осеклась. Глаза с подозрением бегают по моему лицу. Я чувствую, как ревностно она охраняет эту комнату и сдерживает желание прогнать меня взашей.

Я быстро выдумываю оправдание, словно находиться здесь без разрешения является преступлением:

— Простите, я увидела его комнату и не смогла удержаться. Не хотела врываться вот так…

Мне неловко и стыдно, как будто я стою перед ней лет пятнадцать назад. Но мы с Германом никогда не давали родителям повод злиться. Насколько я помню. И всё же такая стремительная реакция застаёт меня врасплох. От опустошённых горем глаз исходит невысказанный упрёк.

Какое-то время мы молча смотрим друг на друга: я, застывшая посреди комнаты Германа, и Елизавета Аркадьевна, нависающая надо мной с порога. Чувствую, что мне пора уходить, и она явно намекает на это. Но что-то не даёт уйти, не задав очень важный вопрос.

— Елизавета Аркадьевна, заранее прошу прощения за каверзный вопрос, но это мучает меня третий день! — я делаю тяжёлую паузу прежде, чем продолжить. По моему тону она сразу понимает, что последует дальше. — Что случилось с Германом?

Она облокачивается на дверной косяк и скрещивает руки на груди: иссохшие, на них заметны выступающие синие дорожки вен. Хмурится, из-за чего на лице появляются новые морщины. Тем не менее, глаза остаются сухими, и в голосе не присутствует дрожь.

— В каком смысле что случилось? — вопрошает женщина. — Он ушёл навсегда. Моего мальчика больше нет.

Вижу, что она явно не настроена обсуждать эту тему, но не могу теперь сдаться без боя. Пусть это бестактно и жестоко, но больше некого спросить. Сегодня день поминания для Германа. Пусть завтра делают вид, что не случилась по-настоящему ужасающая трагедия. Люди просто так не сводят счёты. Я верю, что в семье его любили, так что им нечего стыдиться и бояться.

— Вы знаете о чём я говорю! — подмечаю мягким, но решительным тоном. — Я понимаю, что это очень тяжело, и не стану настаивать. Но поймите, что он тоже был дорог мне. Хочу надеяться, что заслуживаю правду.

Елизавета Аркадьевна бросает странный взгляд на книжную полку, где стоят его фотографии… наши фотографии. Лицо сына, улыбающееся ей с другого конца комнаты, смывает решимость и раздражение. Я вновь вижу страдающую измученную женщину, которая открыла мне дверь час назад. Которая долгие минуты обнимала меня, сломленная горем.