Дневники. Я могу объяснить многое - Никола Тесла

Когда отец настаивал на том, чтобы я стал священником, мать говорила ему: «Оставь Никицу[27] в покое, дай ему подумать и самому выбрать свой путь». Мать любила меня, она любила всех своих детей, а отец любил только старшего брата Дане, первенца, на которого возлагались большие надежды. При жизни Дане отец почти не обращал на меня внимания, а после его гибели[28] начал сравнивать меня с ним, и эти сравнения всегда были не в мою пользу. Мне шел шестой год, я потерял брата, который был для меня примером, которого я искренне любил. Я нуждался в утешении, но вместо этого каждый день слышал: «Эх, твой брат так бы не сделал!» или «Эх, твой брат в твои годы делал это лучше!» Каждый упрек усиливал мои страдания, но отец не замечал этого или не хотел замечать. Я изо всех сил старался доказать отцу, что я ничем не хуже Дане, но мне так и не удалось этого сделать. Невозможно соперничать с покойником. Пока я был младше Дане, отец говорил, что я делаю все хуже, чем брат, когда же я стал старше, то стал слышать: «Был бы Дане жив, так сделал бы это лучше». Священником мне полагалось стать вместо брата. Изначально отец хотел, чтобы в семинарии учился Дане, а не я. Ужасно, когда твой жизненный путь определяет кто-то другой, пусть даже и твой родной отец. Каждый человек создан для того, чтобы прожить свою жизнь. Представляю, каким бы я был священником, если бы подчинился воле отца – худшим из худших. И я бы ни за что не дожил бы до своего нынешнего возраста, потому что жизненную энергию мне дает занятие любимым делом. Когда я был моложе, то мог работать сутками напролет, мог не спать, не отдыхать и не есть по трое суток, но не чувствовал себя уставшим. Когда делаешь то, что хочешь делать, работа приносит радость. Силы не убавляются, а наоборот – прибывают. С возрастом, конечно, все меняется в худшую сторону, но и сейчас мне достаточно двухчасового сна, чтобы полностью восстановить свои силы.

Мои отношения с отцом стали такими, какими должны были быть отношения между отцом и сыном, лишь незадолго до его кончины. Отец чувствовал, что скоро умрет, и это сильно его изменило. Перед лицом вечности суетное уходит прочь, а вперед выступает то, что дороже всего – любовь. Между нами состоялся долгий откровенный разговор. Казалось, что начинали его одни люди, а закончили другие, так он изменил нас обоих, так он на нас повлиял.

Отец сильно переживал из-за того, что я избрал своим уделом безбрачие. Один сын погиб, а другой избегает женщин и не собирается жениться совсем. Некому продолжить наш славный род. Что ж, получается так, что некому. Меня, в отличие от отца, вопросы продолжения рода не беспокоят. Эта сфера жизни меня не интересует совершенно. Пожалуй, надо рассказать, почему так случилось. Все тайное порождает догадки – разного рода вымышленные слухи. Чего мне только не приписывали из-за того, что я сторонюсь женщин – содомию, склонность к изощренным видам разврата и т. д. На самом же деле после тяжелой и весьма продолжительной (9 месяцев) болезни, которую я перенес на пороге своего восемнадцатилетия, женщины перестали меня волновать. Я на всю жизнь остался девственником и считаю, что в моем случае это к лучшему. Я сэкономил очень много времени и очень много энергии для научных исследований. Наука – вот моя первая, главная и единственная любовь. Другой мне не надо.

Начало моей жизни

Родился я в 1856 году, но настоящим началом своей жизни считаю 1875 год, в котором я поступил в Высшую техническую школу в Граце. Давление отца на меня прекратилось, здоровье поправилось, я начал самостоятельную жизнь и наконец-то получил возможность учиться всерьез. Знания, получаемые в Высшем реальном училище, меня не устраивали. Мне было мало. Я усиленно занимался самообразованием, дополняя то, чего мне не давали преподаватели, но этого было недостаточно. Любой ученик, особенно такой пытливый, как я, нуждается в учителях. Настоящих учителей я нашел только в Граце. Я с головой окунулся в учебу и каждое утро, проснувшись, мысленно благодарил эрцгерцога Иоганна[29] за то, что ему пришла в голову мысль основать эту славную школу. С первых же дней в Граце у меня начался невероятный прогресс. Я почувствовал, что наконец-то учусь всерьез, по-настоящему. Я изучал все, что только можно было изучать, я занимался как одержимый, что сначала радовало преподавателей, а потом начало пугать. Они боялись, что у меня наступит нервное истощение или хуже того – что я сойду с ума. В любом учебном заведении время от времени кто-то сходит с ума. Наш декан Рогнер написал письмо моему отцу с просьбой повлиять на меня, чтобы я не «переутомлялся» так сильно. Отец просил меня побольше отдыхать, но мне не нужен был отдых. Я не переутомлялся, я наслаждался учебой, упивался ею. Я чувствовал себя как рыба, попавшая из маленького убогого пруда в большое озеро. Я радовался жизни, радовался каждому ее дню.

Очень скоро преподаватели начали ставить меня в пример другим студентам. Разумеется, это вызвало плохое отношение ко мне. Никто не любит тех, кого ему ставят в пример. Неприязнь осложнялась тем, что я не мог никому помогать в учебе. Я пытался, добросовестно пытался помочь, когда кто-то обращался ко мне с вопросом, но беда в том, что я совершенно не умею объяснять, не умею растолковывать. Я могу лишь обсуждать вопросы с равными мне по знаниям. Преподавательского дарования во мне нет ни капли. Другие студенты не понимали моих объяснений, потому что для них они были слишком заумными. Их непонятливость выводила меня из себя. Я не люблю по многу раз повторять одно и то же, да и никто этого не любит. Я сердился, говорил колкости, а люди думали, что я над ними издеваюсь, желая подчеркнуть свое превосходство – нарочно объясняю непонятно, чтобы потом оскорбить. Дважды дело доходило до стычек, из которых я выходил победителем. К тому времени я окончательно окреп и превосходил моих сверстников не только в умственном, но и в физическом развитии.

Взрослые люди очень часто ведут себя как дети. Сначала мне досаждали по мелочам – прятали мои вещи, заливали чернилами мои записи, запускали в мою комнату кошек, которые, обезумев взаперти, переворачивали все вверх дном. Все знали, насколько щепетилен я в вопросах порядка и чистоты, и намеренно наносили уколы в самые болезненные места. Особенно отличался один студент по фамилии Пайер, глупый и беспутный молодой человек, который с непонятной гордостью говорил, что для него чтение ресторанной карты приятнее чтения книг. Я так и не понял, что привело его в техническую школу. Обычно такие бездельники тяготеют к гуманитарным наукам, а не к техническим. Из-за Пайера меня чуть было не исключили. Однажды я застал его, когда он посыпал золой мою постель, и как следует поколотил. Не стоило давать волю рукам, но нервы мои были взвинчены до предела всеми этими дурацкими шутками. Кроме того, представьте, сколько неудобства доставляет рассыпанная по постели зола, особенно такому чистюле, как я, и сколько драгоценного времени пришлось мне потратить на уборку. Я обслуживал себя сам, потому что был вынужден экономить каждый грош. Я жил на небольшую стипендию и не имел возможности подрабатывать где-то, потому что отдавал все время учебе. Если же я и работал, то без оплаты за свой труд в чьей-то лаборатории, чтобы иметь возможность чему-то научиться.

Пайер пожаловался, и меня могли бы исключить, если бы не заступничество нашего декана. Благодаря ему я продолжил учебу. Дурацкие шутки прекратились, потому что никому не хотелось быть поколоченным, но меня не оставили в покое, а начали травить другим, более изощренным способом. В моем присутствии заводились разговоры, целью которых было уязвить меня. Имени моего не называли, так что у меня не было повода для выражения своего возмущения, но разве значение в имени? Всем было ясно, что речь идет обо мне. Я нервничал, стараясь не подавать виду, надеясь, что когда-нибудь им надоест эта глупая забава и они оставят меня в покое. Напрасно я надеялся, это длилось до конца учебы. В моей травле принимало участие множество студентов, они всячески изощрялись в своем гадком «остроумии», находя новые темы взамен наскучивших старых, так что свыкнуться с этим, перестать обращать на них внимание у меня не получалось. Я злился и от этого страдали мои занятия. Учеба и умственная работа требуют душевного спокойствия.

Совсем не так я представлял себе отношения с товарищами по учебе. Мне, наивному юному идеалисту, рисовалось в воображении студенческое братство, содружество молодых людей, объединенных общей жаждой знаний. До поступления в школу я представлял, как мы будем вести научные диспуты, обмениваться идеями и т. п. Ничего подобного не было. В итоге я объяснил несоответствие ожиданий и реальности национальным фактором, списал все на австрийцев, которые составляли большинство студентов. Между австрийцами и всеми прочими народами, жившими в империи Габсбургов, напоминавшее своей пестротой лоскутное покрывало, всегда существовала взаимная неприязнь. Теперь же, оглядываясь назад с высоты восьмидесяти прошлых лет, я понимаю, что был тогда не прав. Дело не в австрийцах, а в людях вообще. В Париже и Нью-Йорке со мной обходились не лучшим образом.