Обязан жить. Волчья яма - Борис Силаев

— У тебя есть другой вариант?

Андрей подошел к окну. В кабинете было прохладно, а за стеклами солнце жгло деревья и накаляло булыжники. Коротко загудев клаксоном, в ворота особняка въехала легковая машина с закрытым верхом. С ней и должны были покинуть здание последние чекисты.

— Другого варианта нет, — ответил Андрей, — В этом городе меня почти никто не знает. Будем надеяться…

— Ну вот, — тихо сказал Бондарь, — тебя и перекрашивать не надо… В чем особенность твоего задания? От его успешного выполнения зависит, возможно, и судьба восстания и сотни человеческих жизней. И каких людей, сам знаешь. Это задание для одного, Андрей. Тебя никто не будет подстраховывать. И на помощь особенно не надейся. Все зависит от твоего ума, хитрости и мужества, конечно.

— Постараюсь, — пробормотал Андрей.

— Нет уж, — хмуро перебил его Бондарь, — без этих стараний… Ты обязан все выполнить! Альбом должен выйти из игры чего бы это ни стоило!

— Вы меня не так поняли, — сказал Андрей. — Я жизни не пожалею.

— Вот этого ты и не делай! — резко оборвал Бондарь, — Ты обязан жить! Во всех случаях! Мертвый ты принесешь нам вред, а врагам пользу! Если ты живешь — значит есть надежда обезвредить альбом! Спасти людей! Развязать им руки и зажечь огонь восстания!.. Ты нужен нам живой, понимаешь? С таким заданием ты тут один. Второго нет. Помни об этом всегда!

Издалека донесся тихий дребезжащий звук. Чекисты прислушались. Бондарь подошел к окну, толкнул его створки. Сухой ветер вошел в кабинет и потянул по полу скомканные листы бумаги. Улица лежала по ту сторону литой ограды особняка, тихая, залитая светом, и, казалось, что в этих высоких, с мраморными колоннами и черепичными крышами домах нет никакой жизни.

Где-то били в колокола. Жидкие, разрозненные звуки плыли над молчаливым городом, и была в их надтреснутых жестяных ударах торопливая исступленность дрожащих от торжества рук… Затем заговорила еще одна колокольня — громче, басовитее, с бронзовыми переливами.

— Наверное, белые уже видны с колоколен, — проговорил Андрей.

— Далдонят, как на пожар, — хмуро ответил Бондарь. — Радуются, сволочи… Ничего, мы еще вернемся… Я этот звон долго не забуду. Пошли.

Он положил руку Андрею на плечо и ободряюще тихонько тряхнул. Андрей взглянул на него и увидел в глазах у председателя Чека пронзительную горькую печаль.

И тогда он сам сказал Бондарю:

— Ничего, Вадим Семенович, все будет хорошо…

— Надеюсь, — сердито буркнул Бондарь и отвернулся.

Глава 2

Андрей встал на табуретку и подтянулся за прутья оконной решетки. Он увидел выкрашенную в желтую краску толстую стену, утыканную битым бутылочным стеклом и сколоченную из потемневших досок сторожевую вышку. Охраны на ней не было. Дальше бугрились крыши города — до самого горизонта. В камере стоял промозглый подвальный холод. Капли cырости собирались в трещинах штукатурки, исцарапанной руками сидевших здесь раньше заключенных. В углу валялась грязная охапка сена и рваное одеяло.

Даже сюда, в этот каменный мешок, доносился колокольный звон. Теперь он был громче и стройней. Праздничный благовест, как на пасху, кружил над городом, поднимая с крыш стаи диких голубей…

Тюрьма гудела голосами, раздавались удары, грохот — то заключенные уголовники вышибали двери. Еще немного, и под таранами из скамеек и разломанных нар окованные жестью полотнища рухнут и людской поток заполнит коридор.

Андрей сел на табуретку. Вспомнил свою новую биографию — примитивную судьбу московского вора, дважды сидевшего, пойманного в третий раз, в меру нахального и трусливого, с исковерканной личной жизнью — где-то были брошенные жена и дети. Ими не интересовался — иногда появлялся дома, чтобы переждать смутное время, и пропадал снова — опять надолго, казалось, навсегда… В уголовном мире с ним считались — многие слыхали о Блондине — опытном «воре в законе». Мог он организовать и свою шайку, но не лез на глаза розыску, предпочитая роли второстепенные… Андрей видел Блондина. В начале следствия в Чека считали, что налет на ювелирный магазин совершили люди из офицерской подпольной организации, маскируя его под обычный вооруженный грабеж. Первые же допросы единственного уцелевшего грабителя успокоили чекистов. И они не ошиблись — Блондин рассказал им о себе все. Ни о какой связи с офицерьем не было и речи. Андрей еще помнит высокого, тощего человека с жидкими выцветшими волосами, спадающими на морщинистый лоб, и равнодушные блеклые глаза, иногда вдруг вспыхивающие припадочным блеском. Видно, на его счету немало темных дел, но уже не было времени связываться с московским уголовным розыском. Да и вооруженное ограбление — достаточное обвинение, чтобы подвести под революционный трибунал. Теперь, когда он, Андрей, стал Блондином, неприятности могли возникнуть самые неожиданные. Предугадать их было невозможно, и оставалось только сидеть в полутемной камере, слушать, как грохочут вышибаемые двери, и ожидать — вот сейчас загремит гулкий коридор, раздадутся радостные крики и плотная, жаркая, задыхающаяся толпа ринется к воротам.

Он чувствовал легкую лихорадку, и сердце стучало неровно, томительно обмирая. Мысли бежали чередой — спутанные, тяжелые — и не успокаивали, а еще больше взвинчивали нервы. Боялся ли он? Да. Что такое страх, Андрей знал. За всю свою жизнь он испытывал его несколько раз, и даже сейчас, при воспоминании, его охватывает озноб… В детстве тонул, рядом был берег, и никак не мог до него дотянуться. Андрей до сих пор видит это во сне… Когда пришел в Чека, в первой же операции, нос к носу столкнулся с офицером, переодетым в штатское. Дрались один на один, голыми руками, в темном дворовом колодце. Бросали друг друга на грязный асфальт и кирпичные стены. Хрипло дышали. И каждый знал, что помощи не будет.

Когда лежали распластанные на асфальте двора, уже не имея сил шевельнуться, Андрей поймал взгляд офицера. На потном, грязном, залитом кровью лице, ненавидяще, по-звериному жадно и страшно светились фосфорно-желтые беспощадные глаза. Тогда он почувствовал, как его охватывает ужас. Захотелось отползти, забиться в угол, накрыть голову дрожащими руками. Но, наверно, он смотрел на того человека глазами, еще более страшными и жуткими, потому что тот вдруг заскреб пальцами по асфальту и стал двигаться в сторону, к мусорному ящику, у которого Андрей его и настиг…

Андрей вырос в бедной семье учителя. Их было много, детишек, у скромного служащего народного просвещения. Революцию Андрей принял восторженно. Ходил с красным бантом в петлице, кричал что-то ликующее на митингах… Затем фронт — окопы, убитые друзья… Революция в его сознании все! больше приобретала четкие и определенные черты классового бескомпромиссного сражения. Направили в органы Чека. В памяти Андрея на всю жизнь остались чекисты со вспоротыми животами. Крестьяне, сожженные вместе с детьми. Пленные красноармейцы, распятые на стенках подвалов контрразведки… Он видел это собственными глазами — снимал их с крючьев, хоронил, отправлял в больницы… Те, кто резал и жег, сидели перед ним в следственной комнате, отделенные только столом. Такие понятия, как белый террор, кулаки, класс эксплуататоров, — воплотились в конкретных людей, которые coвершали кровавые преступления и организовывали заговоры против молодой Республики Советов…