Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни) - Рауль Ванейгем

Лишь проклятье будет общим до тех пор пока каждый изолированный человек будет отказываться понять, что жест освобождения, каким бы он ни был слабым и неуклюжим, всегда будет нести в себе истинное общение, соответствующее персональное послание. Репрессия, настигающая либертарного бунтаря обрушивается на всех. Кровь всех людей течёт в крови убитого Дуррути. Везде, где свобода отступает хотя бы на дюйм, она стократно увеличивает тяжесть порядка вещей. Исключённые из истинного участия, действия людей уводят их в хрупкую иллюзию того, что они вместе, или в её противоположность, беспощадное и абсолютное отрицание общества. Оба чувства колеблются подобно маятнику, который движет часовыми стрелками на циферблате смерти.

*

И любовь в свою очередь увеличивает иллюзию единства. Ведь большую часть времени она не ладится и терпит неудачу. Страх вернуться, вдвоём или вдесятером, к слишком явной и слишком знакомой ноте, к одиночеству, леденящим аккордом вкрапляется в любовные симфонии. Не необъятность неудовлетворённого желания доводит нас до отчаяния, но новорожденная страсть сталкивающаяся со своей собственной пустотой. Неутолимое желание страстно познать множество очаровательных девушек, рождено из тоски и страха любви, поскольку мы боимся, что так никогда и не освободимся от встреч с объектами. Рассвет, во время которого расстаются любовники, напоминает тот рассвет, когда гибнут революционеры без революции. Одиночество вдвоём не может избежать всеобщего одиночества. Удовольствие прекращается рано, любовники остаются обнажёнными в этом мире, их действия внезапно становятся смешными и бессильными. Любовь невозможна в мире несчастий.

Лодка любви терпит крушение в потоке жизни.

А ты готова, пока твоё желание не уничтожено навсегда, готова ли ты крушить рифы старого мира? Любовникам не хватает любви к их собственному удовольствию с большей последовательностью и с большей поэзией. Говорят, что принц Шакур, захватил и отдал город своей любимице ради её улыбки. Некоторые из нас открыли для себя удовольствие любить без ограничений, достаточно страстно для того, чтобы предлагать нашу любовь на магическом ложе революции.

2

Адаптироваться к миру – это заранее проигранная партия, в которой а приори решено, что негативное становится позитивным, что невозможность жить является основным обязательным условием жизни. Никогда отчуждение не укоренялось так сильно, как когда оно притворялось неотделимым благом. Мутировавшее в позитивность, сознание одиночества не является ничем иным как частным сознанием, отходами вечного индивидуализма, который бравые люди повсюду таскают за собой, как свою собственность, лелеемую и бесполезную. В этом есть какое–то удовольствие–боль, которое мешает нам как пребывать вместе в иллюзии общности, так и застревать в подвале одиночества.

Ничейная земля нейтральных отношений простирает свою территорию от блаженного приятия фальшивой коллективности до глобального отрицания общества. Это мораль лавочника: «хорошо помогать друг другу», «честные люди есть везде», «не всё плохо, не всё хорошо, достаточно выбирать», это вежливость, искусство ради искусства недопонимания.

Признаем это, при всём том, что социальная иерархия сделала с человеческими отношениями, нейтральные отношения являются наименее утомительной формой презрения; они позволяют проходить через мясорубку ежедневных контактов без бесполезной суеты. Они не мешают нам мечтать о высших формах цивилизации, таких как куртуазность или Ласнер, который накануне своей казни, упрашивал своего друга: «В первую очередь, прошу вас, передайте мою благодарность месье Скрибу. Скажите ему, что однажды, страдая от схваток голода, я пришёл к нему, чтобы выпросить немного денег. Он ответил на мою просьбу с большой щедростью; я думаю, он вспомнит об этом. Скажите ему также, что он поступил хорошо, потому что у меня в кармане, наготове, было средство лишить Францию драматурга».

Однако, безвредность нейтральных отношений является лишь затишьем в беспрестанной борьбе против одиночества, кратким промежутком, ведущим к общению, и, намного чаще, с другой стороны, к иллюзии общности. Я так бы объяснил моё отвращение к тому, чтобы останавливать незнакомца и спрашивать у него время, направление, пару слов… это сомнительный способ искать контакт: вежливость нейтральных отношений является тяжёлой постройкой на песке; пустое время никогда не приносило мне добра.

Невозможность жить гарантирована повсюду с таким цинизмом, что уравновешенные удовольствие–боль нейтральных отношений участвуют в общем механизме уничтожения людей. В конце концов, кажется, что предпочтительнее без колебаний начинать тактически выверенное радикальное отрицание, чем вежливо стучаться во все двери, за которыми один способ выживания обменивается на другой.

«Было бы грустно умереть таким молодым», написал Жак Ваше, за два года до своего самоубийства. Если отчаяние в выживании не объединяется с новым осознанием для того, чтобы изменить наступающие годы, остаётся лишь две «отговорки» для одинокого человека: горшок партий и патафизико–религиозных сект, или немедленная смерть от Уморы. Недавно, один шестнадцатилетний убийца объяснил: «Я убил потому что мне было скучно». Любой, кто уже почувствовал как в нём растёт сила саморазрушения, знает, с этой небрежной усталостью, что он когда–нибудь возможно убьёт организаторов его тоски. Когда–нибудь. Если выдастся случай.

В конце концов, если человек в равной мере отказывается как от адаптации к насилию этого мира, так и от насилия тех, кто не адаптируется в нём, что ему остаётся? Если он не поднимет до уровня последовательных теории и практики свою волю к достижению единства с миром и с самим собой, великое молчание социальных пространств воздвигнет вокруг него дворец бредового солипсизма.

Обвиняемые в душевных болезнях присоединяют, из глубин своих тюрем, крики своего задушенного бунта к общей негативности. Какой Фурье был мудро умерщвлён в этом больном психиатра Вольна: «Он перестал видеть разницу между своим я и внешним миром. Всё что случалось в мире, происходило также в его теле. Он не мог поставить бутылку между двумя полками в буфете, потому что полки могли сомкнуться и разбить бутылку. И это отдалось бы болью в его голове. Было так, словно его голова дожна была находиться между двух полок. Он не мог закрыть чемодан, потому что сжимание вещей в чемодане происходило бы в его голове, как в чемодане. Если бы он вышел на улицу после закрытия всех дверей и окон в его доме, он чувствовал неудобство, воздух сжимал его мозги, ему приходилось возвращаться домой и открывать дверь или окно. «Чтобы чувствовать себя нормально», сказал он, «мне нужно широкое, открытое пространство. […] Мне необходима свобода моего пространства. Это борьба с вещами, которые меня окружают.»».

Консул остановился. Он прочитал надпись… «No se puede vivir sin amar» (Невозможно жить без любви). (Лоури, Под вулканом).

 

4 глава «Страдание»

Страдание, причиняемое естественным отчуждением, уступило место страданию от социального отчуждения, в то время как лекарства стали оправданиями (1). Там, где нет оправдания, появляется изгнание бесов (2). Но ни одна уловка не сможет утаить существования организованного страдания, основанного на распространении ограничений (3). Сознание, ограниченное сознанием ограничений, является передней смерти. Отчаяние сознания производит убийц порядка; сознание отчаяния производит убийц беспорядка (4).

Симфония криков и слов прибавляет подвижности пейзажу. На постоянной основе сменяются торжественные и легковесные темы, хриплые голоса, поющие призывы, ностальгические обрывки фраз. Сонорная архитектура довлеет над очертаниями улиц и фасадов, завершая или исправляя привлекательный или отвратительный тон квартала. От Контрэскарп до Елисейских полей, основные аккорды, звучащие повсюду остаются теми же: их зловещий резонанс настолько хорошо инкрустирован в ушах каждого, что перестал быть заметным. «Такова жизнь», «человек никогда не изменится», «жизнь как жизнь», «всему есть причина», «не каждый день веселиться»… Это самооплакивание, объединяющее разговоры самых разных людей, настолько извратило нашу чувствительность, что стало одним из наиболее общих человеческих настроений. Там где оно неприемлемо, отчаяние становится абсолютно незаметным. Радость, отсутствовавшая в европейской музыке в течение двухсот лет, говорит всё. Потребляйте, потребляйте: зола стала нормальным состоянием огня.

Каково происхождение этой значимости, узурпированной страданием и ритуалами его изгнания? Несомненно суровые условия выживания, наложенные на первых людей враждебной природой, кишащей жестокими и таинственными силами. Перед лицом опасности, слабость людей обнаружила в общественной концентрации не только защиту, но и способ сотрудничества с природой, вступления с ней в договор и даже её видоизменения. В борьбе против естественного отчуждения (смерть, болезнь, страдание), отчуждение стало социальным. В свою очередь, смерть, болезнь, страдание – как и следовало ожидать — также стали социальными. Люди ушли от сурового климата, голода и неудобств, чтобы пасть в ловушку рабства. Они были порабощены богами, людьми, языком. В то же время, подобное рабство содержало в себе определённую победу, было некое величие в жизни, проживаемой в ужасе бога, сделавшего тебя неуязвимым. Этой смеси человеческого и бесчеловечного было достаточно для того, чтобы объяснить двойственность страдания, его способа проявляться в курсе человеческой истории заодно как злую болезнь и как целебное зло, как добро, в каком–то смысле. Но мы упустили из вида подлую золу религий, в первую очередь христианской мифологии, посвятившей свой гений доведению до высшей точки совершенства этой мрачной и развратной идеи: защищать себя от мучений добровольным самомучением!