Журнал «День и ночь» 2009 №4 - Николай Шамсутдинов

XI

Ещё всё мироздание дрёмой объято,А уже ранний звук над деревней возник…И вот так целый день, от зари до заката,Тюк да тюк у худого заплота — старикТо дровами займётся, то веслице тешет,То латает приземистый хилый заплот,Согреваясь работой. Да, видно, не тешитНемудрёное дело души. Уже год —Он один,и под солнцем один, и под ливнем,Заплывают слезами горючие сны…Как и в первые горькие дни, всё болит в нёмБезутешная даль за могилой жены…Жизнь его и в бою, и в работе обмяла,Но, уже отстранившийся от бытия,Коротая свой век за безделкой, усталоОн влачит одиночество.

А сыновья? —Спят вповалку в кладoвой их грузные сети,Дремлют бродни лениво на тёмной стене —Захирело артельное дело, и дети,Как вода по весне, растеклись по стране,Растеклись и — отцовское дело забыли…Всё он не передумает думу свою,Ведь больные озёрные воды подмылиИ, ломая устои, размыли семью,Обездолив его, горемычного, разом…

Под дородной луной и в сиянии дняПо стремительным просекам, стройкам и трассамТо река, а то зимник носили меня.И, вбирая мой мир, видел я, каменея,Как, теснима железом, теряя зверьё,Хмуро пятилась к морю тайга, а за неюШёл бродячий сюжет, как попутчик её…То в Казыме, а то в Лагнепасе по следуВездеходов он шёл — в снег, в распутицу, в зной,И с него занималась, бывало, беседаУ костра кочевого вечерней поройПод шипенье транзистора тихо творима…

И порой снилось мне: он в тайге, многолик,Словно дух этой местности, брезжит незримо,Неусыпный, как едкая совесть, старик.И казалось: везде, как стезя ни капризна,Из лесной гущины, куда искры летят,Сожаление тайное и укоризнаПрямо в душу глядят,Прямо в душу глядят…

Неужели железо — стихия прогресса —Подминая бездумно основу основ,По душе прокатилось, как будто по лесу,Совесть и здравомыслие перемолов?Разве здесь она больше над нами не властна?Если дикую силу не взять в оборот,Вплоть до моря она обескровит пространство,На делянки тайгу, разменяв, разнесёт…И не пустоши ль встретят потомков молчаньем?

Но душа прикипает к природе, живаСостраданьем к земле кровной, словно стяжаньемНеусыпной тревоги, заботы, родства.

XII

Вертодром за Юганкою… Жаром давнулоОт оплывшей обшивки — июль… «От винта!» —Взмах рукою… И — гром… И могуче втянулаВертолёт в бесконечность свою высота,Повлекла его выше и выше…Он, пронзая пространство, стальная метель,Пересёк тундру и прямо к вечеру вышел,Прижимая оглохший кустарник, на цель:Перед ним, то на струи дробясь, то сливаясь,Не олени — сам ужас, кромешно давяИзнемогших, по тундре стекал, низвергаясьЗа слепой горизонт…

А «летун», торопяЭту лаву безумья, намётанным взглядомОтстрелил от клокочущей массы косяк,Забирающий вбок, и — обрушился рядомЧадным грохотом, вонью бензина, да так,Что буквально всадил себя в стадо… Слепая,Заполошная масса в пять тысяч головРастворила его, за собой оставляяТолько холмики трупов, перемолов…Знать, у варварства норов везде одинаков,Ведь, плодя изнуряющий страх,Точно так же безумных сайгаковГнал пилот в проливных Маюнкумских степях,Мелкий винтик в проклятой системе…Ну, так что же в нас негодованье молчит,Ведь теперь, просекающий время,Вездесущ, он над нашею тундрой царит?!

Стадо потно катилось к реке, выгибаяПо лекалу рельефа — измученный гул,И, передних быков от него отжимая,Стадо встретили залпами на берегу,Грубо смяв его бег… Кровь!И по небосводуПолоснул дикий крик — страшный шёл обмолот…Тех, кто прыгал с обрыва в кипящую воду,Били — изнемогающих, взмыленных — влёт.Всё плотнее, по берегу перебегая,Бил огонь, не спасут ни рога, ни ладонь…Ну, а сзади грубей напирали, толкаяОбречённых — под самозабвенный огонь.

Кровью плакал затоптанный вереск…Тех оленей, что в ожесточённом рывкеПробивались через огнедышащий берег,Добивали — кровавые пятна — в реке.План давали, усердные винтики бойни?Как — без сил… огибая песчаный мысок…Оглянулась на них олениха — из боли,Круто выпялив кровью залитый белок!И, держа её в непререкаемой власти,Смерть сомкнулась, как дряблые воды, над ней…

До сих пор, изнуряя, сознание застятГруды шкур оплывающих, горы костей —Я их встретил во время каслания. ЖуткоВдруг блеснул под луною олений оскал.Пресыщенье безумием, немощь рассудка —

Ктов курганы гниющие запрессовал?Время, словно речная вода, замываетКровь забитых оленей, спешит… Но, покаИстлевают останки их, не истлеваетБезутешная память.Июль… Облака…

В лёгкий, матовый жар окунает простуда…Но с тревогой взгляни, только солнце взойдёт,В безмятежный зенит — вдруг оттудаС рёвом вынырнет, день просекая, пилот?

И тебя же — в распад, ужасая, вобьёт.

XIII

Вылет наш — на рассвете…

В избытке отваги,Рано встал я, при свете студёной звезды.Подремать бы часок… Да куда там! — оврагиНаплывают под утренний блистер — следыТракторов и траншей, что ландшафт искромсали,Трубы, лом, арматура, останки станков…Тонны — тысячи тонн! — замордованной стали,Что калечит оленей — почище волков.Я спешил зарисовывать это — суровоПосмотрела реальность в глаза… (Подо мнойЧахлый выводок чумов промчался…) И снова —Трубы, ржавый бульдозер, скелет буровой,Кем-то брошенный трактор, цистерна… И трудноЯ, смятение превозмогая, вздохнул:Вся в промышленных ранах, угрюмая тундра —Срез мучительной, страшной проблемы.

МелькнулВездеход… И Вануйто молчит, невесёлый, —Ждали в тундре друзей, а меж темТак прошли по забитой земле новосёлы,Подсекая хозяевам корни, что темЛибо в поисках новых угодий скитаться,Отступая на север, где, в стуже и мгле,Море щерит торосы, либо спиваться —Нет иного исхода на отчей земле,Не одно поколенье вскормившей… И хмуроМой попутчик, молчанье сломав, произнёс:«Моя воля, я б этих „радетелей“ — в шкуруРыбаков да на тоню, в крещенский мороз,На калёном ветру! Только где она, воля?!.»Он в военные зимы выручал неводаИз кипящей Губы…

Ах, как жгла она, больюСпеленав изнурённое сердце, вода,Ледяная, что кожа — лохмотьями! Знает,Что есть земли уютней, красивей, теплей,Но, жестокая, клятая, эта — родная,И ему страдовать и бороться — на ней.

И, приземист, нахмурился, не успокоясь…Но не он ли, с винтовкою наперевес,Не пустил через пастбище тракторный поезд,А послал его высохшей речкой — в объезд?Он спокойно стоял, заступая дорогу,Но — винтовка в руках его… И трактористЧертыхнулся: «Ребята, да ну его, к Богу!» —И тяжёлый ДТ развернул, экстремист!И колонна речушкой, измученной зноем,Громыхнула гневливо, просев тяжелоВ гулком облаке пыли, и только живоеБлагодарно дыхание перевело,Отходя от кромешного лязга… Мерцая,Плач олешки протаял вдали, тишинаПрилила к оглушённой земле, замываяЗнойный дизельный гром…

И потом, дотемна,Тихо теплясь, под храп и рулады соседа,В заметённой гостиничке, с веткой в окне,Длилась наша — проблемы… обиды… — беседа,И его злоключенья стонали во мне:Он рассказывал, словно проламывал глянец,Как из труб выхлопных дымом травят песцов,Выживая из нор их. И гневный румянецМолодил, обливая, худое лицо.

Пусть у каждого бед своих… Но отмахнутьсяОт того, что скудеют оленьи стада,Ибо пастбища тают?! А вдруг разомкнутсяСудьбы хантов с бездольной землёй навсегда?(И бледнели наброски мои на бумаге…)Как заставить осмыслить, что тракторный след,С хрупких пастбищ ранимых сдирающий ягель,Тундра будет зализывать сотни лет,Что уже не вернётся, срываясь на север,В осквернённую, мёртвую нору зверёк,Что всё чаще путями исконных кочевийВместо мха под ногами скрежещет песок,В ржавой жатве распада — в затоптанных трубах,В сгустках металлолома?.. И мой карандашНе в бумагу, поспешно и грубо,А в сознанье вминал инфернальный пейзаж,И Вануйто, мрачнея, кивал…

…В самолётеЯ пытался представить, так где ж сейчас он…В зимней тундре каслает, быть может, в заботеИ печали об отчей земле растворён?В ледяном отчуждении тундра — меж нами…

Почему же, приземист и простоволос,Он, Вануйто, страдающими глазами,Заполняя меня, через сердце пророс?В свежих ранах, горит в нём избитое поле,В душу въелся железный, обугленный след,Словно он — средоточие пристальной боли,От которой и противоядия нет.Дрогнул «Ан»… Холодком потянуло из дверцы,Вспомнил я, привалившись к обшивке, как онТёр широкой ладонью уставшее сердце:«Прихватило…»Да кто же возводит в закон,Что вредительство нынче пределов не знает:Браконьеры… потравы… промоины…

ФактНаползает на факт… Боль на боль наползает…«…приезжайте… вчера папа умер… инфаркт…».

XIV