Хелл - Лолита Пий

— Обратись в социальную помощь, будешь жить одна, освободишься от него.

— Социальная помощь — это для бедных… — в отчаянии бормочет она.

Звонок ее мобильника нарушает тягостное молчание, она всхлипывает, отвечает, разговор длится несколько секунд.

— Это Витторио.

— Прости?..

— Да, Витторио, он мне позвонил вчера, когда уходил из «Кабаре», было пять часов утра, я как раз ревела, запершись в своей спальне, в доме было полно старых подонков и проституток, они развратничали чуть ли не у меня под дверью, музыка гремела — рок-н-ролл семидесятых, папа, совершенно одуревший от наркотиков. Вот я и попросила Витторио приехать, я бы кого угодно попросила приехать, я нашла на одном столе кокс, мы немножко понюхали, ну а потом занялись любовью. Он был очень милый, очень понимающий, мы много говорили — обо мне, о моем отце, в общем, о жизни. Знаешь, я ни о чем, ни о чем не жалею, это было хорошо.

Я вздыхаю:

— Если тебе хорошо с ним, что ж…

— О, знаешь, сначала я позвала его лишь для того, чтобы не быть в постели одной, но потом… Посмотрю…

— Да, конечно, — говорю я, подбадривая ее.

— Он едет, я вынуждена с тобой расстаться, — извиняется Сибилла.

На улице яркое солнце ослепляет меня, я прощаюсь с Сибиллой и решаю прогуляться по бутикам. Я пересекаю боковой проезд, и меня чуть не сбивает машина… Витторио, собственной персоной, на дорогой модели «порше», которая наверняка ему не принадлежит, и у меня сжимается сердце, когда я вижу, как Сибилла садится в машину и та, круто развернувшись, исчезает на площади Альма.

Бедняжка Сибилла, слишком красивая, слишком богатая, до которой никому нет никакого дела.

Вчера я провела вечер сначала в «Кабаре», потом в «Куине», потом с А. мы до восьми часов утра пичкали себя коксом, а потом я поспала три часа и отправилась делать аборт. Я боялась, думала, как будет после, но после не было ничего страшного, я выпила стакан вина со своей расстроенной подружкой и вот теперь собираюсь побродить по бутикам. В общем, сегодня такой же день, как вчера.

Я перехожу улицу, чтобы подойти к «Диору», смотрю вдаль, мой взгляд задерживается на площади Франциска I, и я думаю об одной истории, которая закончилась раньше, чем началась, и о томиках Жоржа Батайя, которые я дала почитать, а их, к моему великому сожалению, мне так и не вернули.

Мне кажется, что мое отражение в витрине никак не сочетается с ее безмятежной муаровой роскошью. Сегодня я не в силах играть свою привычную роль на освещенной сцене того мира, к которому принадлежу. В бутике я делаю вид, будто со страстным интересом просматриваю каталог аксессуаров, но на самом деле просто перелистываю страницы, не видя их, а потому брожу по залу. Я брожу между экстравагантными шмотками, между сумками с буковками «Д», «И», «О», «Р», и совсем не трудно понять, какой шок ждет в этом абсурдном бутике у кассы. Вон они стоят, все в черном, и прикидывают, какую сумму, со сколькими нулями на конце, выдержит позолоченная кредитная карточка мужчины, которого, судя по всему, они сумели женить на себе. Я щупаю полосатую ткань купальника, он выйдет из моды уже в грядущем сезоне, и все же беру его. Я брожу среди разодетых ливанок, я иду от одного ценника к другому, как Мальчик-с-пальчик по своим камешкам. В моих холодных, как мрамор, руках плечики, на которых болтается, словно на них повешенные, роскошное тряпье, я уверена, что не стану все это носить. И все же покупаю. Я выхожу из бутика и не знаю, куда пойти. Авеню Монтень излучает ясную безмятежность, но я этого не ощущаю. Я в каком-то оцепенении, мои глаза открыты, но я ничего не вижу. Я прохожу несколько метров. Еще одна витрина. Мой взгляд падает на невероятно маленький комбинезон. Странный какой-то… Я рассматриваю его. Даже мое запястье не пролезет в узенькие штанишки. В изумлении я продолжаю разглядывать его. И тут замечаю, что вся витрина заполнена такими же крохотными вещичками — маленькими вязаными башмачками, крохотными рубашонками, есть даже очень элегантное пальтишко с фирменными пуговицами… Я прихожу в себе. Мне трудно дышать, у меня такое чувство, будто мне двинули кулаком между глаз, нестерпимая тоска охватывает все мое существо, такая тоска, которую нельзя утишить никакими словами, никакими жестами, и она заставляет мои слезы струиться по щекам, это настоящие слезы, истинную цену которых мы забываем, растрачивая их по пустякам, это слезы по моему малютке, который рос в моем чреве, но который не родится никогда…

Стоя на авеню Монтень перед витриной «Baby Диор», я жалобно рыдаю, наклонив голову и дрожащими руками закрывая рот, ноги едва держат меня, я роняю пакеты со своими дорогими покупками…

Кто-то протягивает мне носовой платок. Я подымаю голову. Сквозь пелену слез, которая застилает мне глаза, я едва вижу какого-то незнакомца. Как послушная маленькая девочка, я вытираю слезы, сморкаюсь. Теперь мои глаза способны разглядеть ангела-утешителя. У него и правда лицо ангела. Две искорки вспыхивают в его глазах, обрамленных длиннющими ресницами, ему чуть больше двадцати лет. Он улыбается.

— Все в порядке?

Он протягивает мне мои пакеты. В другой руке у него еще пакеты. Я тяну к ним руку.

— Нет, это мои… Мне показалось, что мы знакомы, поэтому я позволил себе подойти к тебе. Я могу проводить тебя домой или остановить для тебя такси, если ты хочешь быть одна. А покупки в твоем состоянии лучше отложить.

Я молча киваю ему и поворачиваюсь, чтобы уйти. Я уже удаляюсь. Несколько секунд назад я была уверена, что никто ко мне не подошел бы, мои ноги еще дрожат, теперь я уже и сама не знаю почему, ведь сейчас не время для любви с первого взгляда.

Я иду медленно. Я знаю, что на этот раз не буду плакать в такси. Мне приятно, что солнце греет мою кожу, мне приятен запах моих волос, мне безмятежно и радостно. Я жажду жить, испытания сгибают, но не сокрушают. Жизнь продолжается. Через несколько метров я с улыбкой оборачиваюсь и вижу, как незнакомец садится в черный «порше», укладывает свои покупки на сиденье для пассажира, солнце слепит меня, и я не могу сразу разглядеть номер машины, наконец она трогается, и это дает мне возможность увидеть его — 75ONLV75.

Потом машина исчезает в шумном потоке… Я раскуриваю сигарету.

Пока на авеню Монтень будет светить солнце, я, наверное, не перестану верить в счастье…

Глава 4

Я еще не представилась. Мои родители назвали меня Эллой, но я всегда ненавидела это имя, оно подходило бы маленькой разумной девочке, которой все восторгаются, а я совсем не такая. Для своих друзей я была Элл, но это имя мне не нравилось еще больше. Называть меня, как девчонку, которая таскается по улице или по женским магазинам, или как какую-нибудь супер-топ-модель, или как совсем дурочку!

И тогда я перекрестила себя для себя одной и для тех, кто поймет.

Меня зовут Хелл[9]; это имя мне предназначено судьбой.

Я всегда любила страдание. Мне нравилось преувеличивать свои огорчения, свои горькие размышления; непростые отношения с родителями, непонимание с другими детьми в жестоком узком кругу и, следовательно, невозможность претендовать на какое-то сближение с ними привели к тому, что я оказалась как бы в изоляции, и это продолжалось до конца отрочества, когда я поняла, что лучше делать вид, будто знаешь меньше, чем другие, и, постигая все, изображать из себя тупицу… Примерно в это же время я начала подозревать, что моя жизнь абсурдна, а бесконечное чтение привело меня к пониманию, что я близка к разгадке, почему я так не приспособлена к жизни в обществе, вопрос «для чего?» возникал у меня все чаще и чаще и казался мне невыносимым; всевозможные человеческие пороки, — а мне хотелось верить в человека! — черная дыра будущего, неотвратимо ведущая к смерти, и настоящая черная дыра — эти и другие подобные мысли одолевали меня, и я даже не пыталась противостоять им.

Потом я сделала аборт.

Сначала я ничего не ощутила, только своего рода гнусное удовлетворение, я просто убедилась, что мое предчувствие оказалось верным, я создана для страдания.

И еще удивление: в тот момент я не страдала.

Осознала все я несколько часов спустя после операции перед магазином детской одежды. У меня вдруг перехватило дыхание, и в моей голове словно полыхнул сноп искр…

Истерика, которая последовала за этим, напугала меня.

Не своей силой, а своей неожиданностью.

По странному парадоксу копание в своих переживаниях всегда защищало меня от страданий, которые я могла бы назвать ощутимыми, ведь их источник бывал ясен и я сама была движущей пружиной своих эмоций — я плакала, когда мне хотелось плакать, и смеялась, когда хотела смеяться.