Венеция - это рыба - Тициано Скарпа

Руки

Тебе непроизвольно хочется ее потрогать. Ты касаешься ее, ласкаешь, пошлепываешь, пощипываешь, пощупываешь. Ты не переставая лапаешь Венецию.

Ты опираешься на парапеты мостов. Балюстрады моста Риальто отполированы миллионами рук. Значит, и ты уносишь с собой несколько каменных молекул. Они забились тебе в подушечки пальцев, в бороздки их отпечатков.

Проведи ладонями по низким металлическим поручням вдоль каналов.

Расставь руки и попробуй дотронуться до противоположных стен, образующих калле. В самых узких из них тебе не расправить и локтей. Их словно выкроили на заказ по твоей фигуре, хоть протискивайся боком. Рекомендую тебе одну такую калле за кампо Сан-Поло. Она так и называется — Узкая,[26] шириной шестьдесят пять сантиметров.

Ты обдираешь крошащуюся штукатурку, разъеденные, растрескавшиеся кирпичи. В игре "Поиски сокровищ" массовики-затейники засовывают в бесчисленные щелочки бумажки с ребусами. Отгадаешь — перейдешь на следующий уровень. Наркоторговцы прячут там пакетики со своим товаром.

Подними руку и коснись свода соттопортико[27] — подворотни. В сестьере Дорсодуро, при спуске с моста дель Винанте, можно спокойно достать до штукатурки над входом в соттопортико. Здесь повсюду налеплена жвачка на любой вкус и цвет, мостовая жвачка на мосту Жвачек. Окаменевшие лакричные пережевки желтовато-табачного цвета соседствуют с ядовито-розовыми флуоресцентными жемчужинами клубничного замеса и ярко-зелеными чернобыльскими подушечками перечной мяты в мозаичном обрамлении из затвердевшего каучука. Летом 1993 года я затеял их подсчет. Сначала насчитал 897. Через четыре года их стало 3128. Это внушительное абстрактное мозаичное панно, результат ручного, а точнее, челюстного коллективного труда кустарей-жевателей, следовало бы взять под контроль управлению охраны памятников.

Ты освежаешься водой из питьевых фонтанчиков. Ты затыкаешь их носик и пускаешь трехметровые гейзеры из дырочки посредине.

Ты гладишь ласковых кошек.

У тебя возникает соблазн испытать на прочность швартовы водных трамвайчиков. Привязанные к причалу, швартовы натягиваются и жалобно стонут. Матрос делает тебе знак отойти. Может отхватить запястье. Сам-то он управляется с ними в толстых кожаных перчатках.

Ты довольствуешься тем, что трогаешь на бортах вапоретто странные металлические грибы — битенги, на которых крепится канат. Ты касаешься их гигантских родственников на рива дей Сетте Мартири в акватории Сан-Марко или каменных тумб на Дзаттере. Это приспособления для швартовки крупнотоннажных судов. На фондамента ты с любопытством отрываешь от земли тяжелые кольца, вставленные в брусчатку: к ним швартуются барки.

Ты опираешься на плечи гондольеров, когда они помогают тебе взойти на борт гондолы — парома. На всякий случай ты хватаешься за причальную сваю, вбитую в дно и называемую в Венеции брикола.[28]

Ты проводишь пальцами по уключине — форкола,[29] торчащей на корме гондол. Боччони ничего не придумывал, его "Уникальные формы непрерывности в пространстве"[30] — скульптура, запечатлевшая тело в движении, кажется сборной конструкцией из уключин. Человек идет, распространяя вокруг себя мускулистые сгустки, и оставляет их позади. Он воплощает собой движение, тело, разросшееся как при наложении кадров прогулки. Подогнанные один к другому шаги, послесвечение на сетчатке. Скульптура Боччони наводит тебя на мысль, что уключина — это тоже подвижная недвижность, движение, представленное с точки зрения неподвижности. Подобным образом надо испытывать каждую скульптуру: ставить ее на корму гондолы вместо уключины и проверять на скульптуре упор весла, выявляя всевозможные тенденции искусства.

Уключина — это пережиток прошлого. И вовсе не потому, что осталась в прошлом. Наоборот, придуманная в прошлом, она предвосхищает будущее. Ее как будто смоделировал финский дизайнер в XX веке. Он сел в машину времени и заранее всадил уключину в борт гондолы несколько веков назад. Когда родился Альвар Аальто?[31] В семнадцатом веке?

Теперь понаблюдай за тем, как ее касается весло. Благодаря своим изгибам, изломам, разомкнутым проушинам уключина позволяет веслу занимать с дюжину упорных, наклонных, промежуточных позиций. Один-единственный гребец с помощью одного-единственного весла по одному борту на любой другой лодке сумел бы разве что комично ходить по кругу. То ли дело гондола. Из-за смещенного центра тяжести она идет передним и задним ходом, причаливает и отчаливает бортом, замедляет ход, стопорится, идет по диагонали, поворачивает под прямым углом, сохраняет равновесие, гасит удар волны. Весло зачерпывает воду, пришлепывает, прихлопывает, добывает, режет, месит, вертит, переливает как половник, взламывает как фомка. Весло входит в воду наискось, вылетает назад почти горизонтально, едва не касаясь воды. Когда нужно, оно погружается вертикально, на крошечном свободном участке в несколько квадратных сантиметров. Если поиграть запястьем, оно порывисто вращается как отвертка и толкает эту черную деревянную зверюгу длиной в двенадцать метров, которая юрко выбирается из немыслимых заторов.

Сходи посмотреть, как гондолы выходят со своей главной стоянки в акватории Орсеоло рядом с площадью Сан-Марко. Они проскальзывают десятками с точностью до миллиметра, не задевая друг друга. Гондольеры работают веслом, переговариваются, перекликаются, не обращая ни малейшего внимания на низкий мост, о который вот-вот расшибут себе нос. В самый последний момент они, почти не глядя, наклоняют голову, легонько касаются нижней части арки и причесываются о кирпичный свод.

Во время гребли гондольеры выставляют вперед одну ногу и отводят назад вторую. Передняя нога опирается на крошечную приподнятую подставку, клинышек. Упор делается на пятку, затем на ступню и пальцы. Работает все тело. Гондольер подался вперед и толкает лодку. Понаблюдай за формой тел гондольеров в состоянии покоя. Они смутно напоминают питекантропов. Руки чуть свешены, округлые плечи, затылок, лопатки, большие ключицы. С левой по правую руку они опоясаны сплошными У-образными мускулами.

Снова обхвати руками округлые тумбы колодцев, закрытых бронзовыми крышками. Если ты играешь на барабанах, сходи постучать по крышке колодца на кампо Сан-Сильвестро. Она звучит как музыкальный бидон на Антильских островах, такой steel drum.[32] Каждый квадратный дюйм издает свой звук, тут низкий, там глухой, тут чистый, там дребезжащий.

Ударники моложе двенадцати лет разгуливают по городу одиннадцатого ноября, в День святого Мартина. Они заходят в лавки, звонят в двери и колотят черпаками по днищам кастрюль до тех пор, пока их не одарят сластями и мелкой монетой. Они распевают колядку на мелодию гимна берсальеров:

San Martin хе 'ndà in sofitaa trovar la so' novissaso' novissa no ghe gerasan Martin col culo par tèra! [33]

Святой Мартин забрался на чердак,Невесту он проведать не дурак.Святой Мартин невесты не засталИ с чердака на задницу упал!

О чем говорит нам этот куплет? Этот куплет говорит нам о том, что и святые ведут насыщенную личную жизнь, что вечно женственное начало толкает нас ввысь, на чердак, поскольку амур — это человеческое существо в условиях неба. А еще этот куплет говорит о том, что без девушки мы обречены на кровосмесительный грех с матерью землей. И вполне естественно, что обо всем этом нам напевают дети, то есть купидоны, эроты. Только им ведома тайна секса. Все мы хорошо знаем, но неохотно признаем, что они-то и есть чувственность, эрос. Как-то раз я натолкнулся на компанию моих двадцатипятилетних приятелей. Они тоже бродили по улицам, гремели кастрюлями и горланили "Святого Мартина". Они нигде не работали и наскребли кой-какую мелочь.

Закрой глаза и читай пальцами лица скульптур, барельефы, лепные украшения, буквы, высеченные на досках в человеческий рост. Венеция — это нескончаемый шрифт Брайля, алфавит для слепых.

Лицо

Итальянское vólto — лицо — по-венециански значит "маска", как и "персона" по-латыни. Антропологические исследования о венецианском карнавале показывают, что между Крещением и Великим постом мир переворачивался. Сын проявлял неуважение к отцу, люди предавались повальному греху, дозволялось глумиться над королем. Все это было нужно, чтобы подтвердить привычный миропорядок. Преступить закон означало восславить его. Однократное нарушение закона во время установленного праздника было равносильно признанию его верховенства на все остальное время.