Из жизни собак и минотавров - Михаил Кривич

Потом, тихо постанывая, Тимофей лежал распластавшись на своем тюфячке. Что-то бурчал хозяин, что-то слезливо причитала хозяйка, а он думал о том, что в который уж раз не оправдал надежд – ему, самой что ни на есть заурядной собаке, не наделенной ни талантом, ни особым умом, ни мощью челюстей и лап, никогда не выполнить непосильного. И молил своего собачьего бога прибавить ему таланта, ума и мощи – не для себя, такса Тимофея, а для дела, которое ему доверено. А если не даст ему бог ни того, ни другого, ни третьего, то пусть пошлет ему, заурядному таксу Тимофею, достойную собачью смерть.

* * *

После драки с Ермаком Тимофея стали водить на поводке. Впрочем, это был не простой кожаный ремешок, пристегнутый к ошейнику, а красивая хитроумная заморская штука. Хозяин держал в руке массивную ярко-красную коробочку, из которой выползала такая же яркая лента с карабинчиком на конце. Как и положено, карабинчик пристегивался к Тимофееву ошейнику. Если вдруг хотелось забежать вперед, или, наоборот, чуть отстать от хозяина, или обнюхать брошенную газету на другой стороне тропинки, или пометить отдаленный кустик, Тимофей беспрепятственно устремлялся к цели – красная лента шустро вызмеивалась из коробочки и совсем не мешала движению. На мгновение возникала иллюзия полной свободы, прежних беспривязных прогулок. Но стоило малость забыться и припустить – следовал резкий рывок, ошейник внезапно больно сдавливал шею, и Тимофей останавливался, будто упершись в невидимую стену. Эта полусвобода-полуневоля оказалась особенно мучительной и, главное, обидной, унизительной.

«Боже мой, – думал Тимофей, – после всего, что я, как фокусник, показывал этим идиотам, после подмосковных вечеров и усталых игрушек, принесенных кошельков и прочего вздора – после всех выдумок и трюков меня, оказывается, теперь надо водить на веревке, как козу». Он укоризненно оглядывался на хозяина, а тот смущенно оправдывался:

– Ну не дуйся ты, Тимоша, все ведь для твоей же пользы. Ты последнее время совсем стал дурной. То за сукой дернешь, то кому в зубы угодишь. Вон смотри – Ермак идет…

Ермак и впрямь топал навстречу. Углядев Тимофея, он зарычал и натянул брезентовую лямку так, что шипы парфоса впились в его необъятную шею. Но Тимофей и ухом не повел, он-то знал, что больше никогда уже не сорвется. И было до слез обидно, что хозяину это невдомек и потому он хватает Тимофея, как паршивую застиранную болонку, в охапку и подымает над головой будто спортивный кубок – чтобы Ермаку и в прыжке не дотянуться.

Когда надменный кавказец, последний раз с усмешкой обернувшись и бросив презрительный взгляд на него, скрылся за поворотом аллеи, хозяин опустил Тимофея на дорогу. Готовый провалиться сквозь землю от унижения Тимофей стоял с низко опущенным хвостом. В эту минуту он понял: пора уходить. И на следующий день ушел.

Хозяин оставил его в тамбуре магазина, намотав красную ленту рулетки на трубу отопления.

Около магазина всегда было оживленно – людно и, если можно сказать так, собачно. Непрерывно хлопала дверь, входили и выходили люди с сумками и пакетами, чаще всего пустыми. Иногда, правда, что-нибудь выбрасывали, и тогда мгновенно собиралась толпа, выходившие из магазина мужчины, а больше женщины, старики, а больше старухи, тащили набитые сумки, источавшие запах крахмальной колбасы, а порою ароматы настоящего мяса или рыбы. Толклись добрые подвыпившие мужики, они часто переругивались, но охотно бросали собакам рыбьи головы и аппетитные колбасные шкурки. Подбирать, правда, приходилось с оглядкой – ни с того ни с сего можно было схлопотать пинок под ребра. Но голодным бродячим псам все было нипочем, а домашние, сытые, тоже не прочь были полакомиться запретным плодом, но больше все-таки смотрели на примагазинную толчею как на зрелище, развлечение, театральное действо.

А сколько было здесь таинственных меток, нюхай – не хочу, сколько посланий и предупреждений, сколько неожиданных приятных встреч, сколько завязывалось здесь добрых знакомств, перераставших в дружбу, а то и в собачью любовь. Здесь мирились и ссорились, дрались и трахались, жаловались на жизнь и хвастали успехами…

Внутренняя магазинная дверь захлопнулась за хозяином, но Тимофей успел заметить очередь за хлебом, этак человек пятнадцать. Значит, хозяин выйдет не раньше, чем через двадцать минут. Тимофей огляделся. Кроме привязанного к батарее напротив немолодого добермана, никого в тамбуре не было. Тимофей встал, сделал несколько шагов, чтобы провисшая лента рулетки натянулась, и, неловко вывернув шею, впился в нее зубами. Крепкая синтетика мочалилась, но рваться не хотела. Доберман укоризненно глядел на него, золотистые глаза увещевали Тимофея: «Ну что же ты, собака, творишь! Нешто не знаешь, что за это положено. Поводок свят, поводок – табу…» «Плевать хотел на ваши святыни», – думал Тимофей. И остервенело грыз, перетирал зубами жесткую ткань. Когда оставалось только несколько ниток, Тимофей сильнее натянул поводок, рванул – и оказался на свободе с обрывком красной ленты на ошейнике. Доберман неодобрительно рыкнул. Не обращая на него ни малейшего внимания, Тимофей подошел к выходной двери и ткнул ее лапой. Дверь не поддалась. Но тут кто-то распахнул ее снаружи, и Тимофей ловко шмыгнул между ног входящей старушки. Вздохнув полной грудью свежий воздух, он огляделся и торопливо потрусил прочь.

* * *

Собаке, как и человеку, нелегко получить свободу. Еще труднее с нею сжиться и с толком распорядиться ею.

Поначалу у Тимофея было радостное, безмятежное настроение, однако уже через несколько минут он поймал себя на совершенно неожиданной мысли – о хозяине и хозяйке. Нельзя сказать, что он был им особенно, как говорят, по-собачьи, предан. Они порой даже раздражали его. Но сейчас Тимофей с грустью вспоминал лучшее, что связывало его с ними. В их доме его любили. И продолжают любить, и долго-долго, быть может, годы, будут помнить. Он представил себе жалкое, заплаканное лицо слоняющейся по пустой квартире хозяйки, представил, как хозяин станет бродить между домами, расклеивая по столбам белые бумажонки: пропала собака… рыжий кобель… вознаграждение. И на каждой бумажонке неумелой рукой хозяина будет нарисован он, Тимофей – не очень, конечно, похоже, но вполне можно узнать: уши до полу, саблей хвост. Тимофей отогнал от себя грустные виденья, но тут же возникли другие: мягкий тюфячок в теплом уютном углу, алюминиевая миска, наполненная ароматным и аппетитным варевом. Моросил мелкий осенний дождик – становилось зябко, хотелось есть.

Не надо, впрочем, думать, что сентиментальные воспоминания о брошенном доме так уж прочно овладели умом Тимофея. Он знал свой долг, и долг уводил его от домашнего очага в неизвестность. Так что Тимофея вскоре полностью поглотили практические планы на будущее.

Прежде всего: уйти как можно дальше, по меньшей мере – за пределы расклейки объявлений. Иначе, не ровен час, опознают, догонят, отловят. И тогда, во-первых, плакали хозяйские денежки – выкладывай вознаграждение, а во-вторых, и это куда важнее, ему придется все начинать сначала. Итак, прежде всего – убежать подальше. А потом найти пристанище, крышу над головой. И дело вовсе не в том, размышлял Тимофей, что он провел все свою сознательную жизнь без забот о крове и хлебе насущном. Он знал: если потребуется, научится спать под открытым небом, у теплых вентиляционных решеток, в парадных, на стройках – живут же другие собаки, и неплохо живут; разберется, как добыть свой кусок, характера на это хватит. Как было бы славно зажить на весь свой собачий век на какой-нибудь бесконечно долгой российской стройке среди бродяг-соплеменников! Но для выполнения высокой миссии Тимофей нуждался в людском окружении. Это и определяло его планы.

Он бежал по городу уже несколько часов, начинало темнеть, саднили пораненные осколками стекла подушечки, от голода сводило брюхо. Люди заканчивали работать, заполняли улицы, толкали друг друга, топали по лужам; грязные брызги попадали Тимофею в глаза, несколько раз ему больно наступали на лапы. У станции метро он выбрал место посуше и присел передохнуть. И сразу же из-за колышущегося леса ног, лихо огибая их, как слаломист огибает флажки, вынырнул худой черный как ночь кобель с острой простоватой мордой и таким же плебейским, закрученным в баранку хвостом. Он подбежал к Тимофею, и тот увидел, что пес одноглаз. Незнакомец небрежно нюхнул, отскочил, задрал лапу и короткой очередью прыснул на колонну у входа в метро.

Он был, пожалуй, ни дружелюбен, ни враждебен. Однако обычай непременно требовал ответа. Тимофей устало поднялся на ноги, подошел к колонне и обнюхал метку. Да, особой враждебности одноглазый и впрямь не проявлял, он просто информировал пришельца о своих правах на прилегающую к метро территорию. Тимофей притерся к колонне и миролюбиво ответил, что идет издалека, территория ему и даром не нужна и просит оставить его в покое. Одноглазый прочитал ответ и снова полил колонну, поглядывая на Тимофея с хитроватой и вроде бы даже дружелюбной усмешкой. Они обменялись еще несколькими метками, скорее ритуальными, нежели информационными, – все и так было ясно. Одноглазый мотнул головой, приглашая следовать за собой чужака, и снова вышел на свою слаломную трассу. Тимофей последовал за ним. Он не поспевал на своих коротких, стертых и отдавленных лапах, то и дело отставал от одноглазого и настигал его, когда тот вежливо останавливался, чтобы подождать гостя.