Белый ворон - Анджей Стасюк

– Не смейся, не смейся. Это вопрос инстинкта и веры. Убедить тебя я ничем не могу, у меня просто нет никаких рациональных аргументов. Ну на что ты сейчас способен? А через год, через два? Живешь, как клошар, и твердишь себе: так устроен мир. Потому что живешь ты, как клошар, и сам знаешь это, только помойка у тебя чуточку получше и голод твой другого свойства. Уцепился за эту газету, где ты по-настоящему никому не нужен, и впариваешь туда всякую фигню про то, как русский откусил ухо чеченцу, кашубы после бурного голосования выбрали самую красивую задницу, а продавец дырявит гондоны, потому что Господь Бог избрал его для борьбы со злом…

Он лавировал, как на слаломных лыжах, и говорил, говорил. Его серо-зеленое длинное пальто развевалось и задевало прохожих.

– …чем отличается то говно от этой улицы? – И он бросил взгляд вдоль Маршалковской, уставленной ларьками, столами, раскладушками, выстеленной нищими и покойниками в адидасах. – Мое сердце огромно, и я люблю все эти морды, мое сердце огромно, потому что вместо ненависти оно переполнено презрением и любовью. И я плачу, потому что и мы встанем в эту очередь, которая никогда и нигде не кончится, ведь конец света – это выдумка, и апокалипсис тоже выдумка, а если он и наступит, то эти скоты его даже и не заметят, голод их не коснется, так как они будут пожирать друг друга, пока предпоследний не схавает последнего… пока земля не остановится и не стряхнет с себя всех этих паразитов. Вспомни, как мы тут ходили десять лет назад, пьяные, измученные и одинокие, вспомни, как я выволок тебя из «Сюрприза», нет, этого ты помнить не можешь, из «Сюрприза», которого больше нет, приволок на себе на стоянку такси, а там было пусто, темно, дул ветер, и я затащил тебя во двор около кино и стал ждать, когда ты очухаешься. Мы были бедные, серые, отравленные дешевым алкоголем, но мы были способны найти все места, которых сейчас нет. И все вокруг были такими же, отравленными, бедными, но мы могли… даже не знаю… мы могли все…

И тут я ему сказал, что иду к Малышу, и предложил пойти со мной и напиться, но он только махнул рукой и двинул, вжав голову в плечи, в провал подземного перехода; кто-то толкнул его, но, похоже, он даже не обратил на это внимания.

7

Ночью ветер прекратился. Когда утром Гонсер толкнул дверь, его фигура исчезла во вливавшемся свете.

– Парни! Вставайте и посмотрите!

Между зеленью ближних елей сияла чистейшая лазурь, а в хижину врывались косые солнечные лучи, и мы увидели пляшущие в стылом воздухе нашего шалаша пылинки. Ну прямо как в июльский день. Малыш лежал отвернувшись, и на фоне его спины сидящий Василь в черном свитере выглядел маленьким и каким-то беспомощным. Он тер покрасневшие глаза. Ветер, дым, а теперь свет – похоже, ему никогда не избавиться от конъюнктивита.

– А это тоже осталось от гуралей![5] – крикнул Гонсер, размахивая погнутой закопченной сковородкой. Мы еще только выбирались из своих лежбищ, а в хижине уже горел огонь, на трофейной сковородке скворчало сало, над водой в котелке поднимался пар.

– Кофе будет через пять минут!

Гонсер был истинный харцер.[6] Кому-то нужно им быть. Василь сидел на корточках у огня и бездумно грел руки. Малыш вышел, и я последовал за ним: не переношу этого харцерского громогласного ликования.

Было тепло. Прямо как в марте. Наверху, над нами, на стволах буков играли серебристые отблески. На склоне за рекой ярусами высились пихты, лишь иногда просвечивали ели, и только на самом верху на фоне неба чуть вырисовывались черные обнаженные кроны. Долина была совершенно плоская, кое-где на ней росли купы кустарника и одичавшие, мохнатые от мха яблони. Мы обогнули хижину и двинули в сторону реки, а потом пошли вверх по течению, пока не оказались перед глубоким многометровым обрывом, преградившим нам дорогу. Река завладела узкой полоской земли и прижалась к вертикальной стене из огромных скальных глыб. Из трещин вырастали тонкие побеги грабов. Несколькими метрами дальше виднелось нечто наподобие тропки – узенькая полка, прилепившаяся к стене. Сейчас вода в реке была темно-зеленая и прозрачная. Большущие вырванные из стены глыбы образовали небольшой водопад. Прыгая по ним, можно было перебраться на другую сторону. Что мы и сделали. Тот берег был низкий и поросший ольхой. Малыш кивнул в сторону ольшаника:

– Что-то там происходит.

Мы пошли туда и через минуту увидели между черными деревьями стаю ворон и воронов.

– Падаль, – пробормотал Малыш.

При нашем приближении птицы взлетели и с карканьем закружились над нами.

Это была лань. Верней, скелет лани, бело-розовая хаотическая конструкция. Клочья бурой шерсти, разбросанные на снегу, создавали ощущение какого-то омерзительного неряшества.

– Она не сама подохла, – сказал Малыш. – Что-то, видно, с ней случилось.

Он поддел носком скелет, пытаясь перевернуть его.

– И вовсе не птицы ее так обожрали. Птица ногу не унесет. Видишь?

Действительно, одной задней ноги не было.

А потом мы увидели, что передняя сломана сразу под коленом.

– Наверно, волки. Видимо, они гнали ее на этот обрыв. Она прыгнула, сломала ногу, и тут они ее и прикончили. Такую кость ни одному зверю не перегрызть.

Мы пошли обратно, а вороны и вороны только этого и ждали. Они взлетели с деревьев и, каркая, опустились на место пиршества. Я обернулся, намереваясь чем-нибудь кинуть в них, и в тот же миг увидел среди них птицу, белую как снег. То был большущий, больше их всех, белый ворон. Он слетел последним, опустился в середину стаи и исчез в ней. Несколько птиц вспорхнули, освобождая ему место. Я мог бы поклясться, что на миг его клюв блеснул на солнце. Я глянул на Малыша. Он смотрел в ту же сторону и щурил глаза.

– Ты видел? Видел то же, что и я?

– Что-то видел. Но полной уверенности нет, – неспешно произнес он, не сводя глаз со стаи.

Мы повернули обратно. С возмущенным карканьем птицы взлетели. Черное их облако рассеялось в темных кронах деревьев.

– Малыш, а сейчас?

– Сейчас нет.

– Но ведь не может так быть, что это нам примерещилось.

– Если двум людям одновременно видится то же самое, это означает, что оно действительно существует.

– Галлюцинации не заразны. Скажи, что ты видел?

– Птицу. Белую. Но здесь не водятся белые птицы таких размеров. А она была совершенно белая. Ни единого пятнышка, ни одного темного перышка…

– У нее блестящий клюв, но, может, это был отблеск солнца, – прервал его я.

– Этого я не заметил. Она была белая как снег. И большая. Ворон. Corvus corax. Всеядный. Не каркает. Каркают вороны. Вполне возможно, это просто альбинос. Но остальные птицы тогда заклевали бы его или прогнали… если только он не самый сильный среди них… Corvus corax albus. Не будем никому про это рассказывать, ладно?

У Малыша иногда возникали странные идеи. Впрочем, у нас у всех в последнее время возникали странные идеи. Он опередил мой вопрос.

– Понимаешь, мозг Василя последнее время работает, как мозг суеверной бабы.

Но мозг Василя вовсе не работал, как у суеверной бабы. Его можно было заподозрить в чем угодно, но только не в суеверии. Малыш говорил о себе. В конце концов, он был единственным самоубийцей среди нас. Причем дважды самоубийцей. Но разве такое большое тело могло прекратить существование через самоубийство? Оно просто-напросто было слишком большое, и способы, придуманные обычными людьми, тут давали осечку. Не исключено, что именно размеры тела, его огромность и поверхность позволяли Малышу принимать все те сигналы, которые мы попросту не регистрировали. Струны лопались. А Малыш был такой громадный, что, попадая в самую большую дыру, задевал ее края и, как паук, мог соединить, отремонтировать сеть, завязать узелки, заштопать бездну, меж тем как все прочие люди летели в нее и падали, переломанные, разочарованные, исполненные отвращения, оттого что мир сыграл с ними такую злую шутку.

А вот однажды Малыш заглотнул двадцать таблеток люминала, запил четвертинкой водки и спал три дня, а когда на четвертый проснулся, то почувствовал, что наконец-то выспался.

– Просто я мало их принял, а потом повторять как-то уже не хотелось. Я чувствовал себя потрясающе отдохнувшим, выглянул в окно. Люди неслись точно так же, как и тогда, когда я ложился. И я подумал, что сэкономил себе немножко времени, – рассказывал он во время одной из наших неспешных ночных попоек.

Мы всегда покупали одну бутылку и, как только она заканчивалась, выходили за другой, а потом за следующей, чтобы проветриться и вообще иметь повод куда-то выйти. Последнюю бутылку мы приканчивали около шести утра, в самый раз, чтобы опять выйти, но только уже на балкон и полюбоваться Страшным Судом и Восстанием Из Мертвых в грандиозном масштабе самого большого перекрестка в городе. Как у средневековых примитивистов, из бездны вылезали махонькие фигурки, отбрасывали крышки и покровы, электрические трубы играли побудку на дальних окраинах, и не хватало только охеренных весов на шпиле Дворца науки и физкультуры. А потом подкатывали трамваи «Fa» и «Сахар укрепляет», воскресшие загружались, как вертикальные мумии, и ехали навстречу приговору.