Великий лес (журнальный вариант) - Збигнев Ненацки

По дороге в Гауды он свернул в сторону болота Топник у озера. Вчера на тропке, протоптанной лесными зверями, он заметил расставленные силки. Сегодня он сразу увидел мертвую серну, задушенную петлей из тонкой веревки. Серна была еще теплая, а значит, это случилось самое большее час назад. Браконьер был здесь, возможно, на рассвете и застал пустую петлю, что означало, что он снова сюда придет. Может, и не сразу, может, в полдень или ранним вечером. Он галопом вернулся домой, поставил кобылу в конюшню, взял фотоаппарат, зеленую плащ-палатку с капюшоном и вернулся на болото. Он залег в яме от вывороченного когда-то бурей толстого дерева, накрылся плащ-палаткой, вкрутил телеобъектив, отодвинул три веточки, которые заслоняли от него мертвую серну, перевел затвор и стал ждать. Без нетерпения, с таким удивительным удовольствием, которого давно уже не испытывал. Да, в свое время он бывал на охоте, стрелял в козлов и ланей, в кабанов-одиночек, в зайцев на замерзших декабрьских полях, но это было для него неинтересно. У охоты на человека был совершенно другой вкус, потому что приходилось иметь дело с небезопасным существом. В лесу, впрочем, было душно, сверху лились потоки весеннего солнца, ольхи на болоте только разворачивали листья, и не укрытая ими земля сильно парила. Рои комаров и малюсеньких мушек кружились над плащ-палаткой, достаточно было чуть-чуть высунуть голову из-под капюшона – и они уже лезли в глаза, забивались в рот. От хвои, выстилающей его берлогу, несло болотной влагой. Но все это ничего не значило, раз там лежала мертвая серна и через час, два или даже четыре за ней должен был прийти человек. «Бескровная охота» – так некоторые называли фотографию. Конечно, кровь не проливалась сразу, может, немного позже. Впрочем, это необязательно должна была быть кровь. Иво Бундер таким же японским фотоаппаратом подстрелил когда-то одного типа, когда тот покупал у нищенствующего слепца возле роскошного магазина маленькую, как спичечный коробок, пачечку чего-то, чего не должен покупать человек, если хочет, чтобы его уважали. Потом тот повесился, как эта серна. На Бундера тоже охотились, впрочем, как, наверное, и на каждого из их коллег. Юзеф Марын много раз чувствовал, что он – на мушке фотоаппарата, потом почти постоянно у него было такое ощущение, что кто-то на него охотится. Когда-то, например, он познакомился с молодой поэтессой, которая пригласила его на ночь к себе, в красиво обставленное ателье в мансарде. Подслушивающее устройство было так неловко укреплено на балке под потолком, что Марын покинул мансарду, пригласил девушку в свою машину, вывез ее за город, дал в морду и выбросил из машины. Так нельзя охотиться на людей, хотя какая разница, служит ли приманкой задушенная серна или девушка, которая пишет стихи. Охота тем не менее должна быть организована со вкусом, а не как попало. Все должно иметь свой стиль, высокий уровень, этим самым выражается уважение к тому, на кого охотятся. Он, Юзеф Марын, проявляет, кажется, даже слишком много уважения к этому паршивцу, видимо, какому-нибудь грязнуле из затерянной в лесу деревеньки. Впрочем, кто знает, кого сегодня поймает Марын? И настолько любопытно, настолько возбуждающе именно то, что никогда нет уверенности в том, что за зверь появится в образе человека и что он сделает, когда несколько раз щелкнет затвор фотоаппарата. Гнев, угрозы, скулеж, плач, умоляюще вытянутые руки с деньгами – Марын это знал, а еще лучше это знал Иво Бундер и не раз рассказывал ему, чем отличается в такой ситуации поведение мужчины от поведения женщины. Не было такой, которая не была готова задрать платье, но Бундера ничто подобное никогда не интересовало. Это он мог получить без всяких хлопот. А важнее всего был новый компрометирующий кого-либо документ, который Бундер прятал в месте, известном ему одному. Видимо, с этими документами в портфеле он и ушел, ранним утром пешком пересек два перекрестка и вошел в здание полиции. А потом никто, даже Эрика, не хотел поверить ему, что он, Юзеф Марын, который проговорил тогда с Бундером почти всю ночь напролет, – что он не догадывался о том, что тот сделает ранним утром. Немного у него оставалось доверчивости и веры в людей, но ведь, как оказалось, эта ненужная частичка оставалась в нем, и поэтому Иво Бундер спокойно сделал то, что сделал. А теперь Марын лежит в лесной берлоге, накрытый плащ-палаткой, и ждет глупого оборванна, который явится за серной. Такая серость даже не оценит класса и высокой техники охотника, потому что до сих пор имел дело только с вечно пьяными инспекторами охотнадзора, которые носили на толстых животах изъятые из обращения пистолеты и большими кобурами отбивали себе бедренные кости.

Он любил свою старую профессию. Любил даже то, что он то охотился, то сам становился промысловым зверем. Ощущение, что на тебя охотятся, тоже страшно возбуждает. Марын считал себя хорошим профессионалом, и даже очень хорошим, потому что он очень любил эту игру с самим собой и с другими. Ненужной и губительной оказалась только эта капелька доверия к другому человеку. Попросту он любил Иво Бундера, а любить нельзя было никого. И даже если кого-то полюбил, то тем более нельзя ему доверять. Но откуда он мог знать, что выкинет Иво Бундер ранним утром?

Тот взял с собой портфель с фамилиями и информацией и пошел с этим багажом в полицию. Но ведь Господь Бог, кажется, слепил человека именно из грязи. «Иди, грязь к грязи», – весело говорил Иво Бундер, пряча информацию о грязных делишках очередного «клиента» или «клиентки» в бумажную папку. А потом весь этот материал продал. Одним прекрасным утром в здании полиции. Продал, как корову, как овцу на ярмарке. И этим прикончил своего друга, Юзефа Марына. Не в прямом смысле слова, но в их жизни ничто не существовало в прямом смысле слова. Впрочем, два месяца в следственном изоляторе – это почти смерть. Что ждет Иво Бундера? Тоже смерть. А перед ней долгая полоса страха – можно было так сказать, если бы Бундер или Марын считали страх чем-то действительно ужасным. Они ведь постоянно жили в страхе. Им платили за страх, жизнь без страха не имела для них смысла. Страх мог возбуждать их, как женщина. И теперь, в берлоге под плащ-палаткой, Марын испытывает чуточку страха, потому что он не знает, как поступит человек, который придет сюда и услышит щелчок затвора фотоаппарата.

...Он увидел его в видоискатель. Маленький, чернявый, кудрявый, немного похожий на цыгана. Он так увлеченно занялся серной, что Марын сделал четыре снимка, и так был поглощен потрошением зверя, что Марын незамеченным подошел к нему на десять метров. Конечно, с фотоаппаратом в руках и с широкой улыбкой на лице.

Марын увидел страх в его глазах и успокоился, а это означало, что он избавился от собственного страха.

– Откуда-то я тебя знаю. Кажется, видел тебя на плантации у лесничего Кулеши, – сказал он ему. – Я долго тебя ждал. Серна попалась в восемь утра, а ты пришел только в шестнадцать пятнадцать. Заканчивай ее потрошить, потому что она скоро начнет вонять.

Марын подошел ближе и тотчас же понял, что имеет дело с обычным паршивцем, и даже не прикоснулся к кобуре с пистолетом. Он просто пнул паршивца по ядрам, когда гот поднялся над серной со штыком в руках. Он пнул его не слишком сильно, чтобы не причинить вреда. Он подождал, когда тот перестанет стонать и корчиться от боли, держась за низ живота, потом мягко заговорил с ним, и говорил до тех пор, пока самому не надоела эта беседа. Паршивец долго не мог понять, что его сфотографировали возле серны, что он собственноручно должен написать короткую объяснительную (когда, в котором часу, в каком месте он расставил силки и пришел за задушенной серной). Он писал медленно и с массой ошибок, то и дело швыряя на землю авторучку и большой блокнот, который Марын положил для него на свою полевую сумку. Он хватался за низ живота, пока Марын не пригрозил, что даст ему еще пинка.

– Сколько у тебя детей?

– Шестеро...

– Хватит, да? – сказал Марын, имея в виду его ядра. Тот написал все, что велел ему Марын. Потом он расплакался и признался, что один раз его уже судили за браконьерство и теперь получит больший срок. Марын кивнул головой и ответил:

– Ты больше не будешь этим заниматься. Я на тебя не сержусь. Серну ты выпотроши и забери домой. Ведь мы ее не воскресим. У меня ничего не прибавится оттого, что тебя посадят. Я возьму на память твои фотографии и твою объяснительную. Ты, конечно, знаешь, что я тут чужой, совершенно чужой, еще и трех недель не прошло. Я ничего не знаю ни о ком, а люблю знать, на каком свете я живу. Ты что-нибудь понимаешь?

– Нет, проше пана.

– Может, ты предпочитаешь суд и тюрьму?

– Нет, проше пана.

– Мне нужен друг, – заявил Марын. – Друзей не выбирают. Мне попался ты. Меня зовут Юзеф Марын, я пока живу в Морденгах, а тебя зовут Зенон Карась, и ты живешь в Долине. Я вижу в тебе приятеля, потому что у меня есть твои фотографии и твоя объяснительная. Время от времени я буду приходить к тебе, а ты рассказывать мне то, что знаешь.