Покрывало для Аваддона - Мария Галина

Они выскакивают из подъезда. Ленка жадно хватает ртом сырой воздух.

— Она его опоила, — наконец говорит Августа.

— Чем?

— Приворотным зельем.

— Брось, он ни глотка не успел сделать.

— Ну тогда обкадила этой штукой. Торчала там посреди стола, как этот… Тайное восточное средство…

— Нет, — говорит Ленка, — не в этом дело… Всё дело в том зеркале. Ты видела?

— Кое-что мне показалось.

Августа трёт ладонями виски.

— Во-во…

— Неужели, — наконец произносит Августа, — там была она? В молодости?

— Не думаю, — рассудительно отвечает Ленка, — в молодости она была точь-в-точь как сейчас, только моложе… Ты знаешь, — она качает головой, — скорее всего, именно такой её и увидел поэт Добролюбов. Вот так он её и увидел…

— Это же нечестно!

— Трудно поступить нечестно по отношению к поэту Добролюбову, а потом… какая разница — объективная реальность или субъективная реальность?

— Ну, знаешь… Это уже шизофрения.

— Нет, — говорит Ленка, — всего лишь метафизика.

***

— Лампочки в подъезде нет, — бормочет Августа, — почему лампочки в подъезде нет?

— А ты хочешь, чтобы мы ввалились к мистику и аскету в сиянии электрического ореола? Так не бывает… Тайна должна твориться во мраке.

— Я знаю, что творится во мраке. Срёт по углам кто ни попадя. Это же клоака какая-то… понюхай только…

— Не хочу.

— Почему, ну почему мистик должен жить на шестом этаже без лифта?

— Так ближе к небу.

— С лифтом было бы ещё ближе…

— Это его дверь?

— Да тут вроде другой нет.

Августа водит по двери руками, ощупывая её.

— Таблички нет, — говорит она наконец, — краска облазит. Зашкурковали плохо.

— Не твоя проблема — ты не на кладбище… Ага, вот звонок.

Ленка отчаянно наваливается на звонок, но изнутри не слышно ни одного звука.

— Нажми сильнее, — говорит Августа.

— Жму. Не работает.

Дверь распахивается неожиданно, словно человек всё это время стоял за ней.

— Проходите, — говорит он сухим, точно наждачная бумага, шёпотом.

В прихожей — если это вообще прихожая, — совершенно темно, сам хозяин маячит на неопределённом расстоянии трудноразличимым тусклым силуэтом.

— Почему такая темень? — Августа еле шепчет, но хозяин услышал.

— Я не выношу света, — теперь голос у него высокий, дребезжащий, — свет разрушает материю…

— Чего?

— Сетчатка, — шёпотом сказал хозяин, — моя сетчатка.

— А-а, — глубокомысленно тянет Ленка, — ясно.

— Что тебе ясно?

— Он не выносит света…

— Мы от Генриетты, — Августа произносит это многозначительно, точно пароль.

— Знаю. Она мне сказала.

— Как это — сказала? — оторопела Августа.

— По телефону. Она же мне позвонила.

В комнате, слава тебе Господи, чуть светлее. Бесформенные нагромождения на полу оборачиваются сваленными в кучу книгами, ещё книги громоздятся вдоль стен, пыльный луч, просачиваясь сквозь щель в тяжёлых занавесках, подсвечивает их корешки…

— Проходите, — шёпотом говорит хозяин, — я сейчас.

Теперь видно, что он сутул до крайности, шея его уходит резко вперёд, увенчавшись небольшой головой в ермолке.

— Что там написано, — интересуется Августа, разглядывая корешки.

— Не знаю…

— А кто хвастался, что умеет читать на иврите?

Хозяин с неожиданной прытью бросается к книжным россыпям и, втиснувшись между Августой и пыльными фолиантами, набрасывает на них какую-то тяжёлую тёмную ткань.

— Нельзя, — говорит он, — это нельзя читать… всё равно там написано совсем другое… И вообще, это не для женщин. Это не каждый мужчина вынесет. Говорите, что вам надо…

— Будто вы не знаете, — мрачно говорит Ленка.

— Положим. Но вы назовите. Неназванное не существует.

— Нам нужно получить сведения о некоем Гершензоне… — чётким преподавательским голосом произносит Августа.

Хозяин делает рукой резкое движение, и какой-то фолиант падает с вершины, листы рассыпаются по полу, точно бледные ночные бабочки.

— Тише, — говорит он, — умоляю, тише…

Ленка бросилась было подбирать листы, но хозяин резко завизжал и затопал ногами, и она в ужасе отшатнулась.

— Не трогайте… Нельзя этого трогать…

Августа не двинулась. Она лишь опустилась на кстати подвернувшийся стул и приподняла ноги, точно по полу ползали скорпионы.

— Дело в том, — шёпотом говорит Ленка, — что мы посетили его могилу.

— Разве он уже умер? Он не может умереть. Никак.

— Ну, могила-то была…

— Значит, он просто захотел покоя. Ушёл во тьму. Свет плохо воздействует на его сетчатку.

— Рабби Барух… Умоляю. Заклинаю Торой — кто он такой, этот Гершензон?

— Рабби Моше?

— Рабби Моше.

— Он был математик, — почти нормальным голосом сказал хозяин, — блестящий математик. И за последние пятьсот лет освоил все тонкости каббалы. Он изучил Зогар. Он постиг Сферот. Для него не было тайн ни на земле, ни на море… Он насквозь пронизал все слои небес. И он, чтоб вы знали, — один из лучших за всю историю потомков Авраамовых специалист в области мнимых чисел.

— Вы хотите сказать, — Августу неожиданно осеняет, — что он вычислил что-то вроде тетраграмматона?

— Тетраграмматон? Абулафия? Это имя Господа и так известно — к чему его вычислять? В застывших областях мира, где время течёт во все стороны сразу, Вечный Первосвященник произносит его под звуки шофара в Вечный день Страшного Суда и серафимы хлопают крыльями в своих заоблачных жилищах… Нет, он вычислил несуществующее имя Бога. Самое страшное, самое могущественное.

— Несуществующее?

— Семьсот двадцать имён доступны людям на земле… А он нашёл семьсот двадцать первое. Привлёк теорию мнимых чисел — и нашёл.

— И..? — услужливо подсказывает Ленка.

— Что — и? Он обрёл полную власть над смертной материей, понятное дело. Он сумел прочесть тайные письмена, он видел Скрижали Завета. Дело о Колеснице и Дело о Творцах были для него так же ясны, как для вас — поваренная книга.

— Я не стала бы так огульно…

— Погоди, — прерывает её Августа, — я не поняла. Зачем при таком удачном раскладе было ложиться в эту могилу?

— А что ещё делать человеку, который может всё? Суетиться? Стоять в очередях за кошерной колбасой? Он подумал-подумал и погрузился во мрак. А вы его потревожили.

— Каким это, интересно, макаром?

— Вы разомкнули запирающие узы. Камешки с могилки смахивали? С надгробной плиты?

Когда тряпками своими по ней шкрябали…

— Чёрт, — говорит Ленка.

— Всё равно не понимаю, — упрямо твердит Августа, — подумаешь, запирающие узы!

Да любой алкаш… расстелил бы газету, камешки смахнул да и уселся бы на плиту, колбасу некошерную резать…

— Алкаш и не заметил бы этой могилы. А человеку учёному камни эти тяжелее плиты надгробной показались бы. А вы, извиняюсь, ни то ни сё. Порождение финансового кризиса. Ползали там, могилку подчищали да ещё и о каббале рассуждали. Может, ещё и какое-нибудь из имён Бога произносили?

— Произносили, — уныло подтвердила Ленка.

— Узы и распались. На краткий миг, но вам хватило. И вот какая-то шикса возьми их в этот миг и смахни.

— Что ему стоило их обратно положить, эти камни?

— Да не мог он, — выкрикнул рабби Барух, и голова его мелко затряслась, — он же ограничен сам в себе. Он упокоился и свои желания запер. Могущество своё он ограничил, понятно, дуры вы безграмотные? Может, там, где касается других, он ещё не утратил силы…

— Так вот зачем он нас преследует, — говорит Августа, — обратно упокоиться хочет…

— Он уж намекал-намекал, — уныло кивает Ленка.

— Откуда же нам знать…

— Мог бы сказать и пояснее, а не напускать на нас кадавров…

— Вы сами виноваты, — хозяин пожал острыми плечами, — он всего лишь извлекал из тьмы на свет ваши страхи и тайные желания… Ибо он достиг небывалого могущества и сумел погрузиться во тьму преисподней и лишил Аваддона его покрывала. Но могущество — это одно, а умение пользоваться им — совсем другое. Чем, скажем, лично вам Лохвицкая так не угодила?

— Да так… — качает головой Ленка.

— Вот именно.

Семисвечник в углу сам по себе вспыхивает тусклыми бледными огоньками, и тень хозяина комнаты начинает стремительно разрастаться.

— Что это? — взвизгивает Августа.

Тёмная занавеска на груде книг начинает шевелиться, в ней образуются движущиеся прорехи. Ленка с ужасом понимает, что то, что она приняла за ткань на деле было живым покровом из сотен тысяч насекомых, которые сейчас стремительно расползаются в разные стороны.

Хозяин взмахивает руками, тень повторяет его движения, точно огромная дрессированная птица.

— Убирайтесь отсюда, — говорит он мощным голосом, и пламя в семисвечниках вздрагивает. — Вон!