Уарда. Любовь принцессы - Георг Эберс

– А ты так не считаешь?

Легкая улыбка мелькнула на лице Пентаура. Он нагнулся над кроликом и сказал:

– Как это странно, зверек еще жив и дышит. Человек давно уже умер бы от подобного обращения. Вероятно, его организм более нежен и более подвержен разрушению.

– Может быть. – Небсехт пожал плечами.

– А я-то думал, что ты знаешь это наверняка.

– Я? – удивился Небсехт. – Почему же? Ведь я тебе говорю, что мне даже не позволили исследовать, как движется рука подделывателя подписей.

– Подумай: ведь известно, что блаженство души зависит от сохранности тела.

Небсехт поднял на друга умные небольшие глаза и сказал, пожимая плечами:

– Пожалуй. Впрочем, это меня не касается. Делайте с душами людей, что считаете нужным, я же хочу узнать, как устроено их тело, и чиню его, как могу, в случае повреждения.

– Хвала Тоту[20], что, по крайней мере в этом отношении твое искусство неоспоримо.

– Искусство принадлежит богам, я ничего не в состоянии сделать и владею своими инструментами едва ли с большею уверенностью, чем скульптор, осужденный работать во мраке.

– Точно слепой Резу, рисовавший лучше всех одаренных зрением художников храма, – заметил, смеясь, Пентаур.

– Я могу делать лучше или хуже других, но так, как они – никогда.

– В таком случае мы должны довольствоваться твоим «лучшим», которым я и пришел воспользоваться.

– Разве ты болен? – спросил Небсехт.

– Хвала Исиде, я чувствую себя таким сильным, что мог бы вырвать с корнем пальму. Но я хотел попросить тебя посетить сегодня вечером одну больную девушку. Царевна Бент-Анат…

– Царское семейство имеет своих лекарей.

– Дай же ты мне договорить! Царевна Бент-Анат переехала лошадьми одну девочку, и, кажется, бедное дитя сильно изувечено.

– Вот оно что! – протяжно произнес ученый. – В городе, или здесь, в некрополе?

– Здесь, но она всего лишь дочь парасхита.

– Парасхита? – переспросил Небсехт и снова сунул своего кролика под стол. – В таком случае я иду.

– Чудак, кажется, ты ожидаешь найти что-нибудь необыкновенное у нечистых.

– Это уж мое дело. Но я пройду туда. Как зовут парасхита?

– Пинем.

– С ним ничего нельзя будет сделать, – пробормотал ученый. – Впрочем, как знать…

С этими словами он встал, откупорил плотно закрытый флакончик и намазал пропитанной стрихнином[21] кисточкой нос и губы кролика, который сразу перестал дышать. Потом он положил его в ящик и сказал:

– Я готов.

– Но в этой грязной одежде ты не можешь выйти из дому.

Небсехт согласно кивнул, вынул чистую одежду и хотел надеть ее поверх прежней. Но Пентаур не допустил этого и сказал, смеясь:

– Прежде всего нужно снять рабочее платье. Я помогу тебе. Но, клянусь богом Бесом[22], ты, как луковица, закутан в несколько оболочек.

Среди товарищей Пентаур имел репутацию большого насмешника. Его громкий голос гулко разнесся по тихой комнате, когда он убедился, что его друг собирался надеть на себя еще одно одеяние поверх двух прежних. Небсехт засмеялся вместе с ним и сказал:

– Теперь я знаю, почему одежда казалась мне такою тяжелою, и в полдень я почувствовал невыносимый жар. Выйди на минуту из комнаты, пока я буду переодеваться, и, пожалуйста, пошли спросить у главного жреца Амени, могу ли я отлучиться?

– Он поручил мне послать лекаря к парасхиту и добавил, что с его дочерью следует обращаться как с царицей.

– Амени? А разве он знал, что речь идет всего лишь о дочери парасхита?

– Разумеется.

– Ну, после этого я готов поверить, что с помощью заклинаний можно вправлять вывихнутые члены. Ты знаешь, что я не имею права ходить один к больным. Мой язык слишком неповоротлив для того, чтобы произносить священные изречения и вымогать у умирающих богатые пожертвования храму. Сходи к пророку Гагабу и попроси, чтобы он отпустил со мною пастофора[23] Тета, чаще всего сопровождающего меня при посещении больных.

– Вместо слепого старика я скорее взял бы молодого помощника.

– Конечно, я был бы доволен, если бы он сам остался дома, а его язык пополз за мной, словно уж или улитка. Голова и сердце у него не имеют никакой связи с говорильным органом, и этот человек подобен быку, молотящему зерна[24].

– Это правда, – сказал Пентаур, – я недавно сам видел, как этот старик распевал у постели больного священные гимны и украдкой считал финики, которых ему дали целый мешок.

– Он неохотно пойдет к парасхиту, потому что парасхит беден, и он скорее взял бы в руку вон ту семью скорпионов, чем принял кусок хлеба из рук нечистого. Скажи ему, чтобы он зашел за мною и выпил мое вино. У меня есть запас его еще на три дня. При такой жаре оно туманит мне взор. В северной или южной части Города мертвых живет парасхит?

– Кажется, в северной. Тебе покажет дорогу Паакер, лазутчик царя.

– Он? – засмеялся ученый. – Да что сегодня за день по календарю[25]? С дочерью парасхита велят обращаться как с царевной, а лекарю дают в проводники лазутчика фараона! Мне надо было оставить всю одежду.

– Ночь теплая, – сказал Пентаур.

– Но у Паакера весьма странные привычки. Позавчера меня призывали к одному бедняге, которому он переломил ключицу своей палкой. Будь я лошадью царевны, я охотнее помял бы его, чем бедную девушку.

– Да и я тоже, – сказал, смеясь, Пентаур и вышел из комнаты просить второго пророка храма, Гагабу, бывшего и старшим над лекарями в Доме Сети, чтобы он дал Небсехту в помощники для пения священных гимнов слепого пастофора Тета.

IV

Пентаур знал, где ему найти высокопоставленного жреца, потому что он сам был приглашен на пир, который Гагабу устроил в честь двух ученых, переведенных в Дом Сети из высшей школы в Хенну[26].

На открытом, окруженном пестро расписанными деревянными колоннами и освещенном многочисленными лампами дворе сидели в два длинных ряда, на удобных креслах, пирующие жрецы. Перед каждым стоял столик, и проворные слуги разносили кушанья и напитки, которыми были переполнены столы, сооруженные посреди двора. Гостям подавали филейные части газелей[27], жареных гусей и уток, паштеты с мясом, артишоки, спаржу и другие овощи, разные печенья и сладости, а также дорогие вина разных сортов, всегда в избытке хранившиеся в обширных амбарах[28] храма Сети.

С некоторыми переменами блюд слуги подавали гостям металлические тазы для омовения рук и куски тонкого полотна.

Вскоре вино уже лилось рекой, и каждому гостю были поднесены душистые цветы, запах которых должен был услаждать их при разговорах, становившихся все более оживленными.

Все участники пира были одеты в длинные белоснежные одежды и принадлежали к числу лиц, посвященных в таинства, следовательно, были предводителями жреческой общины храма Сети.

Второй пророк, Гагабу, которому главный жрец поручил быть распорядителем на пиру (Амени на подобных сборищах показывался только на несколько минут), был маленьким коренастым человеком с голым шарообразным черепом. Черты его стареющего лица были правильными, на лице выделялись гладко выбритые мясистые щеки. Его серые глаза смотрели вокруг весело и пристально, а в минуты сильного волнения искрились огнем, при этом его полные, чувственные губы начинали подергиваться.

Возле него стояло великолепное, никем не занятое кресло Амени, а рядом с ним сидели два жреца из Хенну, оба видные пожилые мужчины с темным цветом кожи.

Остальные гости были рассажены соответственно их положению в жреческой общине храма, которое определялось совершенно независимо от возраста. Как ни строго были распределены места пирующих по рангу, все они, не стесняясь, принимали участие в разговоре.

– Мы умеем ценить сделанное нам предложение трудиться в Фивах, – сказал старший из жрецов, переведенных из Хенну в Дом Сети, Туауф, сочинения которого были распространены в школах[29]. – С одной стороны, мы стали ближе к фараону – да процветет его жизнь, да будет он счастлив и здоров! – а с другой – мы удостоились чести принадлежать к числу ваших товарищей. Я уже видел главного жреца Амени. Вот человек! А кому не известно твое имя, Гагабу? Кто не знает тебя, Мериапу?

– А кто из вас, – поинтересовался другой приезжий, – стал творцом великолепного гимна Амону? Кто из вас Пентаур?

– Вон тот пустой стул, – сказал Гагабу, указывая на кресло в конце стола, – предназначен для него. Он – младший из всех нас, но его ждет великое будущее.

– Так же, как и его песни, – отметил Туауф.

– Без сомнения, – подтвердил главный астролог[30], пожилой человек с огромной седой курчавой головой, которая казалась слишком тяжелой для его тонкой шеи. – Несомненно то, что боги щедро одарили нашего юного друга способностями, но еще неизвестно, как он воспользуется ими. Я нахожу в этом юноше некоторую необузданность ума, и это беспокоит меня. Его мысли улетают за установленные пределы, и в сочиненном им гимне, предназначенном и для слуха народа, есть обороты, которые прямо указывают на мистерии, тогда как несколько месяцев назад он дал обет хранить их в тайне. Подобные гимны не следует петь публично, в особенности в такое время, когда из других стран к нам приходят нововведения, подобно нашествию саранчи с востока.