Дон Домино - Юрий Буйда

«Меня никто так не любил, – сказала она. – Я знаю. Лучше тебя нету во всем свете».

У него отвисла челюсть.

«Чего-о-о?»

«Ты меня любишь, – невозмутимо продолжала она. – Этим меня не обманешь».

«Я никого не люблю, – проворчал Иван. – Не выдумывай. Любовь…»

«Ты и сам не догадываешься. А я – знаю».

Целыми днями она сидела на холмике у моста. Обязательно выходила встречать нулевой. Сонно помигивая, сидела на лавочке, но, заслышав звук приближающегося поезда, тотчас вскакивала и выбегала, прихрамывая, к самому краю перрончика, пугая машинистов, которые для нее давали лишний гудок: поберегись! Налетал поезд – в пыли и грохоте, в гуле и стоне темного металла, словно притягивавших Алену, которая, вся дрожа, едва держалась на самом краю перрончика, того и гляди шагнет, того и гляди отлетит, отброшенная и изувеченная проносящимся составом, клонится и клонится, словно вслушивается, впитывая нечеловеческие звуки мчащегося поезда…

«Там люди, – наконец сказала она. – Люди».

Миша Ландау снял фуражку, быстро отер лоб.

Поезд скрылся за поворотом.

«Какие люди? – проворчал Иван. – Откуда тебе знать?»

Она жалко улыбнулась.

«Я не знаю. Я их чую. Там люди».

«Какие же люди, Аленушка? – Миша наклонился к ней и заговорщически дошептал: – Зэки, что ли? Или кто?»

Иван рассердился.

«А если и люди, то что? Куда их везут? Кто такие? Мы не знаем. Незачем болтать, воду в ступе толочь. Люди так люди. Значит, так надо».

Миша повернул к нему бледное-пребледное лицо.

«Кому надо, Ваня?»

«Почем я знаю. Надо и надо, и все. Может, солдаты, или мужиков на стройку везут, или еще зачем… Да что ты на меня так смотришь, Миша?! – не выдержал Ардабьев. – Ну подумаешь, сказала дуреха: люди! Ну и что? А если б сказала, что звери, то что? Ничего не понимаю!»

«Знаешь, Ваня, что самое странное во всей этой истории? – Миша попытался улыбнуться. – Что я тоже ничего не понимаю. Ничегошеньки. Мне просто страшно, и все. Почему? Убей бог, не знаю. С ума можно сойти!»

А все к тому и шло. Этого-то, как видно, Фира и боялась, и недаром на Мишу так задумчиво поглядывал полковник, приезжая на Девятку с очередной инспекцией.

«Как думаешь, Ардабьев, не сломается этот Ландау? – спросил рыжий однажды. – Что-то уж больно смурной он. Квелый».

«Трудно тут, – уклончиво ответил Иван. – Ребенок у него маленький…»

«И жена красивая, – подхватил полковник. – А?»

Иван отмолчался: на такие вопросы он вообще не отвечал. Хоть исказни.

Приезжая на Девятую, рыжий полковник всегда привозил цветы для Фиры и игрушку для малыша. Если оставался ночевать на станции, вечером заявлялся в пивную и танцевал с Фирой, держась от нее на почтительном расстоянии, что особенно нравилось завсегдатаям: генерал – а уважает…

Рыжий подсел к их столику. Выпил рюмку. Вдруг выяснилось, что он из Саратова.

«Ой, я тоже! – обрадовалась Фира. – Мы жили на Соколовой горе. А помните песенку? По Немецкой трамвай мчится, девка штатна у руля, на ходу нельзя садиться – штраф берется три рубля!»

Рыжий полковник расстегнул верхнюю пуговицу кителя, Фира придвинула ему тарелку с салатом.

«Спасибо, – покачал он головой. – Но ничего не могу с собой поделать: не люблю постное масло. Мама моя на маслобойне работала, дома мыло варила. Черное мыло – знаете? Жидкое. Или же твердое, если добавляли канифоль. Отходы брала ведрами на маслобойне и варила мыло. С той поры и не выношу даже запах этот. Хотя во время войны иной раз ничего другого и не было. Моя зарплата – девятьсот, а кило сала на базаре – тыща двести. А паек – три кило мерзлой картошки на месяц. – С усмешечкой смотрел на Ивана. – А ты думал, энкавэдэшники как боги живут? Эге… Мама масло выносила с завода в желудке. Представляете? Не завтракала, не обедала, чтобы на пустой желудок выпить на заводе два, а то и три литра масла. Приходила домой и… ну, вы понимаете, как масло извлекалось наружу… не к столу будь сказано… Продавала масло – тем и жила. Меня подкармливала…»

Фира жалостливо наморщилась.

«А цирк, цирк – помните? Который на Чапаева, напротив крытого рынка?»

Полковник кивнул.

«Белорусский борец Иван Калишевич, сто четырнадцать кило! Африканский борец Як Гут! Да… Первым на фронт мой младший брат ушел. Меня служба не пускала. А он – он сразу погиб. Мама его любила… сильнее, чем меня… – Полковник закурил, пятерней взъерошил рыжие свои волосы. – Она все про него какие-то глупости вспоминала… ну, мать, понятно… Соседи кур держали, когда резали, он кричал: зачем курицу сломали! зачем курицу сломали! Своими какашками стены красил… А я свои какашки прятал ото всех, никому не давал… О боже, что я несу!»

Миша переводил взгляд с жены на полковника, и во взгляде его мука мешалась с удивлением: зачем этот человек все это рассказывает? Ну зачем? Ведь тут должен быть хоть какой-то смысл? Какой? Куры сломанные, масло, какашки… Он быстро напивался. Иван с полковником повели его домой. Фира шла сзади, вполголоса напевая: «По Немецкой трамвай мчится, девка штатна у руля…»

Когда полковник ушел, он спросил у Фиры:

«Ну зачем все это? Зачем ты себе-то душу бередишь? Воспоминания, куры, масло… Зачем?»

«А у нас, Ваня, всего имущества – кровь да память».

«У вас?»

«У евреев».

Иногда Иван думал об этом рыжем полковнике. Кто он? Где живет? Кто его жена? Дети? Что он делает? Ну, кроме охраны Линии, кроме выглядываний-подслушиваний, – что? Ведь не просто же так таким молодым полковничьи погоны вешают. Мама, масло, мыло, куры… Какашки! Сотни солдат, вооруженных до зубов и прекрасно обученных, готовы повиноваться одному его взгляду, а он про какашки! Хозяин. Владыка. Неожиданно появляется и так же внезапно исчезает. Куда? Где логово владыки? Иван знал, что полковник регулярно навещал всех служилых баб на Линии и никогда не отказывался от их услуг. И каждой непременно привозил цветок, иногда – розу. Он никогда не раздевался при женщинах, а утром исчезал незаметно, как привидение. Говорили, что живет он в спецпоезде, состоявшем из трех вагонов – спальни, кабинета и «желтого ворона», вагона с наглухо закрытыми окнами и обитого изнутри войлоком в три слоя. Под полом спецвагонов были устроены стальные съемные емкости, куда собирались стоки, – чтоб не пачкать Линию, как с усмешечкой поясняли подчиненные полковника. «Кровью», шептали всезнайки. Владыка-привидение, ненавидевший постное масло и черное мыло, прятавший ото всех свои какашки и даривший шлюхам цветы, иногда – розы. Вот, пожалуй, и все, что было о нем известно. Может, так и полагалось. Может, ничего больше и не должно быть известно о человеке, который сегодня – владыка Линии, а завтра, если поступит приказ, станет стрелочником на Пятой и будет раз в месяц выгребать кедровую шелуху из комнаты Розы-с-мороза, пока она забавляется с новым полковником. С владыкой. С новым рыжим.

В начале лета Миша исчез. Как всегда, принял нулевой. Как всегда, оттелеграфировал прибытие. Как всегда, пошел прогуляться вдоль состава, пока менялась бригада да набиралась вода. И пропал. Фира разбудила Ивана среди ночи. Они обошли станцию, ткнулись в пивную (закрыта), на ремзавод (закрыт), на лесопилку (закрыта). Куда еще? Ардабьев отправил Фиру домой, а сам еще раз облазил всю станцию, даже в пакгауз заглянул. Постучался к Кузе. Нет, к служилой начальник сегодня не заходил. А вообще? Женщина сонно ухмыльнулась: «Тебе какое дело? Ты ему жена, что ли?» Ясно. Спустился к мосту. Из будки вылез заспанный охранник. Нет, не видел. Внизу? Так там колючая проволока – раз, две собаки – два. Псы-людоеды, которые никого к себе не подпустят ни за какие коврижки. Подошли. Псы глухо зарычали. «Эти хоть какого генерала слопают, – с гордостью сказал охранник. – С погонами и ливорвертом». Куда еще? Где искать? Одно оставалось. Одно. Но об этом Фира и сама догадывалась, и едва Иван переступил порог, она сразу сказала:

«Я знаю, где он. Он уехал. Он поехал туда, на нулевом. Туда».

«Куда? – устало спросил Иван. – Как хоть это место называется, черт бы его подрал?»

«До конца. Ему хотелось доехать до конца. Посмотреть, увидеть, понять, что там, ради чего все это. До самого конца. Он надеялся, что там он узнает, что в этих проклятущих вагонах. Он поехал туда».

«Ну дурак, господи! – застонал Ардабьев. – Дурачище! Ну а вдруг там нет ничего? Голое поле? Пустыня? Не знаю что. Просто – ничего. И в вагонах – ничего. А?»

Фира затрясла головой.

«Разве так может быть, Ваня? Что-то там есть. Иначе зачем же тогда Линия, зачем нулевой, зачем мы, зачем все это?»

«Не знаю. Может, ты и права. Может, там что-нибудь и есть. Чем черт не шутит? Но точно так же там может ничего не быть, и все равно Линия – вот она, есть, существует, и нулевой ходит, и мы живем, и во всем этом есть смысл, а какой – нам просто неведомо. Как в жизни. Так может быть?»