Стоять до последнего - Георгий Свиридов

Игорь слушал летчика со шрамом под левым глазом и невольно соглашался с ним, и еще думал о том, что Лизавета теперь к нему не приедет, ее просто не отпустят с работы. Думал он спокойно и рассудительно, как будто смотрел на свою военную жизнь со стороны. Волнения и переживания поутихли, приглохли, хотя все же было чертовски обидно, что война спутала все планы. А так хотелось выступить на чемпионате страны, на личном первенстве! Впрочем, слово «хотелось» он мысленно произносил лишь в прошедшем времени. Бокс тоже отодвинулся куда-то назад, в голубую дымку, в близкие довоенные дни, за ту невидимую резкую черту, которая властно перечеркнула, провела границу в жизни страны, в его жизни, четко отделив прошлое от настоящего, тревожного и неясного. Миклашевский расстегнул ворот гимнастерки, встречный ветерок трепал его волосы, освежал лицо…

А день выдался солнечный, по-летнему теплый. Позади оставались деревянные дома Луги. Машина свернула с большака на проселочную дорогу, которая легла потертым желтым армейским ремнем на ржаное иоле и уходила в жидкий березняк, а за ним проглядывались огромные высокие ели.

Миклашевский, прижимая коленкой подпрыгивающий чемодан, держался правой рукой за борт кузова. Грузовик трясся и подпрыгивал на ухабах, колдобинах разбитой пыльной дороги, натужно гудел мотором.

— Ночью той мы дежурство несли, — видимо, не впервой рассказывал механик с пушистыми бровями о налете фашистов. — В землянке сидели, значит, мы, механики, летчики дежурного звена, и на нарах спал политрук. Мы болтали о том о сем. И тут вдруг слышим на рассвете отдаленный гул моторов. Летят, значит. Но кто летит, мы еще не знаем. А гул идет натужный, тяжелый. Мы, механики, народ дотошный, привыкли по звуку мотора многое определять. Нам, значит, сразу и понятно, что ненашенские самолеты, что не один и не эскадрилья — поболее. Пожимаем плечами в недоумении. А тут телефон захрипел. Звонят из штаба дивизии. Лейтенант Свешников схватил трубку. Слышимость была плохая. Он все переспрашивал. Политрук проснулся, не понимая, что происходит, не разобравшись, значит, возбужденно и радостно закричал: «МиГи прилетели! МиГи, понимаешь! Потому и звонят нам». А лейтенант Свешников все старался понять, что говорят из штаба, наконец вник и повесил трубку. А самолеты уже почти над самым аэродромом. Свешников, полураздетый, в нижней рубахе, хватает оружие свое и кричит: «Боевая тревога! Включай сирену!» Политрук хотел было возражать, но Свешников потянул его к выходу, показывая на блеклое небо: «Там не МиГи! Понятно?»

Миклашевский, подавшись вперед, ловил каждое слово механика. Ему, как и другим, хотелось поподробнее узнать о начале войны, о первом боевом крещении, о налете. Он жил уже командирскими заботами, мысленно перенесся к своим прожектористам. Все личное как-то само собой отошло на задний план.

— Сообщение о налете, значит, пришло к нам вместе с самим налетом. Как сейчас помню, мельком взглянул на циферблат ходиков в землянке, стрелки показывали три часа сорок одну минуту, — продолжал механик, заново переживая события. — Мы все, техники и мотористы, кинулись к своим истребителям, летчики бежали за нами, а на головы уже летели с воем бомбы. Летчики наши молодцы, прямо со взлета дежурное звено повело бой…

— А фашистов поймали прожектора? — жадно вставил вопрос Миклашевский.

— Насчет прожекторов, лейтенант, убей меня, что-то не помню. Может, и были они, только же стоят белые ночи, светло и так, как днем! А вот зенитки наши лупили здорово. Разрывы белыми облачками вспыхивали на небе, видно даже было очень хорошо. Только все недолет да мимо. И пулеметы застрочили, бойцы из винтовок палили, командиры из пистолетов. Я тоже, когда звено ушло в небо, схватил винтовку. Две обоймы разрядил!

— Сбили хоть одного? — допытывался летчик со шрамом возле глаза.

— Я-то? — переспросил механик. — Думаю, что попал, а вот сбить не сбил.

— Да не ты — истребители. Они же бой вели?

— Тоже не сбили.

— Ни одного? — не унимался летчик.

— Нет, ни одного.

— А наших?

— Три штуки.

— В воздухе?

— Наши как львы дрались! Разбомбили несколько наших самолетов и на земле. Шарахнули по ним с первого захода. И еще Свешникова ранили. Он первым взлетел и сразу бой принял.

— Сильно ранили?

— Две раны получил. Одну в ногу, другую в правое плечо. В плечо угодили осколком, а ногу пробило пулей. Крови полон сапог был, когда стянули. Но кость не задело, это главное! Заживет. И самолет его, как решето, особенно плоскости. Весь день потом дырки латали.

— Жаль Свешникова, хороший летчик. А еще кому досталось?

— Троих оглушило, контузию получили, а восемь человек ранило легко. Но, представь, никого не убило. Никого! Только шуму наделали много. Не такие уж, видно, они вояки сильные…

— С выводами спешить не надо, — вставил второй летчик, молча слушавший рассказ механика. — Тут дело серьезное, фашисты почти всю Европу подмяли.

2

Миклашевскому хотелось дослушать рассказ механика, узнать еще больше подробностей о налете фашистов, но полуторка подкатила к развилке дорог и ему надо было слезать. Налево, по просеке, дорога вела к аэродрому, а направо — к прожекторной точке.

— Постучи, друг, пусть притормозит немного, — попросил рассказчика Игорь.

Механик энергично застучал ладонью по кабине. Едва грузовик остановился, Миклашевский спрыгнул на землю.

— Счастливых полетов, ребята!

— Удачной службы, лейтенант!

Машина ушла. Игорь свернул в лес на вытоптанную солдатскими сапогами тропу. По этой тропе Миклашевский ходил не раз, когда возвращался из города и добирался до развилки на попутном транспорте.

Он шел скорым шагом и продолжал думать о воздушном налете, про который только что услышал от механика, не замечая вокруг себя ни удивительной теплой тишины лета, ни величественного и умиротворенного спокойствия старого леса. Сладко пахло грибами, терпким настоем хвои, сосновой смолой, со стороны лощины доносился влажный запах болотных трав.

Все чаще стали попадаться светлые стволы сосен, меж ними замелькали беленькие тела тонких берез. Тропа изогнулась и спустилась в низину, где густо росли кусты орешника и черемухи. Миклашевский сделал несколько шагов в сторону и возле серого валуна, покрытого зеленым мхом, увидел родник. Вода весело выбивалась из-под земли, образуя маленькое живое блюдце, оно чуть заметно колыхалось, дышало. От родника брал начало своей жизни тихий ручеек.

Игорь поставил чемодан на камень, опустился на колено. Раньше Миклашевский всегда задерживался на несколько минут у лесного зеркала, смотрел на свое отражение, разговаривал с родником, а по сути дела сам с собой, шутливым тоном, когда было хорошее настроение, а при плохом просто сидел и смотрел, как рождалась жизнь тихого ручья, и думал о своих делах. Когда же бывало грустно и щемящее чувство захватывало лейтенанта тоской по дому, по жене, по сыну, Игорь тоже приходил к роднику.

Но сегодня Миклашевскому было некогда, он спешил. Напившись воды, Игорь подхватил чемодан и зашагал дальше, на свою прожекторную точку. Добравшись наконец до расположения батареи, Миклашевский пошел искать взводного.

Лейтенант Харченко сидел под сосной на разостланной шинели и что-то сосредоточенно высчитывал, записывая карандашом в школьную тетрадку. Ворот гимнастерки у него был расстегнут, проглядывал потерявший свежесть подворотничок. На смуглом, наспех выбритом лице хмурились выгоревшие, посветлевшие брови, отчего нос заострился и стал еще длиннее. Взводный рассеянно слушал доклад лейтенанта и, едва тот кончил, спросил:

— Ты в математике силен?

— Не очень, — Миклашевский пожал плечами. — В школе были четверки за контрольные работы, но десятый, сам знаешь, кончил давно…

— Все равно садись, вдвоем кумекать будем.

— Может, сначала к своему расчету сбегаю?

— У тебя там полный порядок, а вот у соседей, в артбатарее, сплошная беда, — и Харченко рассказал, что во время налета немцы применили бомбометание с пикирования.

— Правила стрельбы лучше отработать надо, — твердо произнес Миклашевский.

— Беда не только в правилах… Техника наша, понимаешь… — в голосе взводного прозвучали раздражение и злость.

Миклашевский удивленно посмотрел на лейтенанта, который еще неделю назад был строгим и ярым поклонником всех правил и наставлений, требовал зубрить наизусть параграфы и пункты от точки до точки. Сам он слыл ходячим справочником. «Как это называется?» — задавал вопрос Харченко и без запинки отвечал: «Вышеизложенная прицельная планка…» И вдруг — такая разительная перемена!

— Я чего-то не пойму! — удивился Миклашевский.

— Поймешь… Все поймешь, дорогой!..

Миклашевский вспомнил слова механика: «Зенитки наши лупили, это видел. Разрывы белыми облачками вспыхивали… Только все недолет да мимо…» Тогда он не придал особого значения сказанному, думал, это зенитчики просто волновались — не так-то легко сразу бить по настоящим целям. А выходит, тут совсем иная причина. Посолиднее да повесомее, нежели простое совпадение.