Бизерта. Последняя стоянка - Анастасия Ширинская

Вот, наконец, она такая, какой я ее знала — старенькая, хрупкая, наша любимая баба Муня, окруженная своими детьми: Анастасией, Александрой, Николаем. Мирон, скорее всего, фотографирует, так как его жена Анна тоже в семейной группе.

На этом снимке никакой надписи — «маленького генерала» уже нет в живых. Он умер в Петербурге в 1911 году совершенно неожиданно, как это часто случается с людьми, полными жизни и энергии, и его кончина потрясла всех своей внезапностью. Очень подвижный, он никогда не брал извозчика и во всякую погоду ходил пешком.

В один из зимних вечеров на балу при дворе он танцевал мазурку с одной из своих дочерей. Разгоряченный, в распахнутой шинели, он вышел на ночной мороз и слег на другой день с воспалением легких.

На его похоронах присутствовало очень много народа, о чем мне рассказала уже много лет спустя одна старая дама, случайно находившаяся в Петербурге в те далекие дни. Так хозяин Рубежного был похоронен вдали от своих…

* * *

Существуют личности, которые занимают исключительное место в окружающем их обществе. Близость к ним придает особый смысл повседневной нашей жизни. Их душевное богатство не имеет никакого отношения ни к уму, ни к образованию, ни — еще меньше — к их внешнему облику: часто они даже совсем не похожи друг на друга.

Одно лишь общее есть у таких людей: они любят жизнь с благодарностью.

Их никогда не забудешь! Но когда их теряешь навсегда, в душе остается место, которое ничем и никем уже заполнено быть не может.

Это о них думал Жуковский, когда писал:

Не говори с тоской их нет,Но с благодарностию — были!

К таким людям принадлежала Мария Петровна Насветевич. Даже в последние годы жизни, прикованная к креслу, так как каждое движение становилось страданием, она не замкнулась в себе и находила силы оказать помощь именно тогда, когда люди более всего в ней нуждались.

Друзья приезжали издалека, только чтобы повидаться с ней. Дети и внуки собирались в Рубежном, как только предоставлялся случай. Регулярные приезды на каникулы, тесные семейные связи, дружеские встречи и новые знакомства — всему этому мы обязаны Марии Насветевич.

В наше время много говорят про одинокую старость. Но ведь счастливую старость надо заслужить!

В Москве в Третьяковской галерее есть картина В. М. Максимова 1889 года «Все в прошлом». Она для меня является наглядным примером старости, которой всеми силами надо избежать. Картина скорби — так в ней все безнадежно! Большое заброшенное поместье, барский дом необитаем, заколоченные досками, закрытые ставни, парк зарос бурьяном, деревья — голые стволы со скрюченными ветвями.

Ничто больше не трогает старую барыню, кажется, часами сидящую в кресле. Безразличный, устремленный в пустоту взгляд. Она отсутствует даже для своей собаки, уже не надеющейся на ласку, отсутствует и для старой служанки с суровым лицом, упорно поглощенной вязанием. Самовар угас, чашки пусты, а маленький домик, их последнее прибежище — темен и печален.

Все в прошлом! Но что она делала в прошлом?..

Есть души грустные, хуже того — души вечно недовольные. Мария Насветевич, к счастью тех, кто ее знал, была душой щедрой, доброжелательной и пылкой. Рядом с ней все оживало — и люди, и вещи. Это о ней чаще всего рассказывала мне мама; благодаря ей Рубежное стало для мамы семейным очагом, которого она была лишена с самого детства.

* * *

Зоя Николаевна Доронина, моя мама, родилась в Петербурге 13 февраля 1890 года. Ее сестре Кате было уже около двух лет. Дети очень рано остались без матери.

Мама часто вспоминала о первых годах жизни, и несмотря на то, что говорила она простые, очень обычные слова, я, совсем еще маленькая, с щемящей жалостью понимала, что значит — не иметь мамы!

Катя уже училась, отец уходил на работу, а маленькая Зоя оставалась одна с бабушкой, слишком старенькой, чтобы заниматься ребенком. Девочка проводила долгие часы рядом со старушкой, вполголоса читавшей Библию. Маленькая Зоя разглядывала буквы, слушала — таким образом научилась читать, и окружающая ее жизнь преобразилась.

В книгах, которые приносил ей отец, она открывала неожиданно богатый мир, не ограниченный тишиной мрачноватой комнаты, сквозь заиндевевшие окна которой проглядывало изрытое тучами зимнее петербургское небо; сказочный мир, вход в который широко распахнут, в котором все надежды осуществимы. С того времени мама никогда не переставала читать.

Когда мне кто-нибудь говорит, что он «слишком устал, чтобы читать», я думаю о маме: для нее даже в эмиграции, несмотря на постоянную тяжелую работу, чтение было лучшим отдыхом.

Иностранные писатели широко читались в России; мама лучше меня знала Бальзака, Золя, Мопассана; только позже она стала их читать по-французски.

Ее знание русской истории и русской литературы, ее интерес к русской культуре были для нас единственным богатством на чужбине. Мама была из тех людей, о которых И. Шмелев пишет, что «они в себе понесли Россию — носят в себе доселе». И эта была Великая Россия, и были в ней великие люди и любимые мною писатели, и никогда, несмотря на все материальные трудности, не пришлось мне пожалеть, что я родилась русской.

Трудное детство — это не всегда детство несчастливое. Мама рассказывала о своем порой весело, порой с грустью, но всегда с уважением к тем, кого она глубоко любила.

Мамина семья относилась к среднему классу Санкт-Петербурга: мелкие предприниматели, ремесленники, чиновники — люди со скромными условиями жизни. Вероятно, ее семья «во все времена» была петербургской. Рано осиротев, мама мало помнила о семейных корнях и рассказывала только о тех, кого она хорошо знала. Ее отец был чиновником. Он овдовел совсем молодым, и ему нелегко было воспитывать двух девочек, в которых воплотился весь его мир.

Своей сестре Паше, пытавшейся его женить, он с грустной улыбкой отвечал:

— Хорошо, но при условии, что вы мне найдете кого-нибудь, как моя Ольга.

Он знал, что этого никому не удастся! Он умер внезапно в 42 года, от сердечного приступа. Маме было 14 лет.

За ней пришли в класс и вначале не хотели говорить всей правды.

— Но я тотчас все поняла, — говорила мне мама, и в ее голосе слышалось безысходное отчаяние, пережитое много лет назад.

Я слушала ее, и мне было бесконечно жаль моего бедного дедушку, которого я знала только по фотографии, одной-единственной фотографии, давно пропавшей: высокий мужчина, что-то неловкое во всей его полной фигуре, открытое лицо с кротким взглядом близоруких глаз.

На его похоронах мама поняла, что простые люди его очень любили:

— Я никогда не видела столько бедных в нашем квартале. Откуда они пришли? Каждый хотел нести его гроб. — И она добавила: — Он был очень добрый.

Мне вспоминается большое кладбище в Петербурге, наверно, Смоленское… Две могилы бок о бок: Николай и Ольга Доронины.

* * *

Катя и Зоя не могли жить одни.

Тетя Паша, обремененная уже многочисленной семьей, приютила Катю. Зою взяла дальняя родственница, более обеспеченная, у которой был всего один сын. Странно, но я так и не узнала их имен. Мама избегала разговоров о них. Мне кажется, что она переживала их равнодушие и то, что она вынужденно и, как ей казалось, не по праву их обременяла.

Только однажды она попыталась объяснить:

— Тетя вовсе не была злой. Позже я поняла, что она, скорее, была несчастлива, поглощена собой, своим сыном, которого она слишком баловала, и частыми отлучками мужа.

К счастью, Зоя находила семейное тепло у Сорокиных, в большой семье тети Паши. Главное — там была ее Катя. Когда мама рассказывала о Кате, ее лицо светлело.

С самого раннего детства Катя относилась очень серьезно к своей роли старшей. Импульсивная, преданная, по-мальчишески задорная, она всегда была готова защитить свою маленькую сестру и всем об этом заявляла:

— Попробуйте только тронуть Зайку!.. Будете иметь дело со мной!

Чаще всего никто и не думал нападать на кроткую маленькую Зою, но иногда подобные «вызовы» воспринимались как угрозы и стоили ей подзатыльника.

— Как ты посмел!.. Попробуй только еще!.. — кричала Катя храбрецу.

И еще раз подзатыльник. Тогда в благородном порыве Катя бросалась в сражение…

Разница в возрастах с годами стиралась — теперь уже Зоя чаще беспокоится за сестру: переходный возраст, хрупкие бронхи, слабость… Девочку посылают в деревню лечиться «свежим воздухом и парным молоком».

Кате приходится бросить учебу, но Зоя продолжает учиться, блестяще переходя из класса в класс, и всю свою жизнь она с радостью будет вспоминать ученические годы, своих подруг и учителей и свою любимую Екатерининскую гимназию.

В семье Сорокиных старшие дети уже студенты. В кругу учащейся молодежи в Петербурге начала XX столетия способная девушка заканчивает среднее образование.