Записки пилигрима - Аркадий Кулиненко

Сейчас я говорю – Владимир Николаевич, а было то ему тогда всего 28 лет, и сейчас я старше него, тогдашнего, в два раза. Шмайлов был строг, но справедлив, никого зря не наказывал и не «сдавал». При нем в роте всегда было спокойно.

У него были, как и у всякого человека, недостатки, но не они лежали в основе нашего отношения к ротному. Он не был карьеристом, не был лицемером и лжецом, потому что равнодушие и презрение командира к солдатам не скрыть и не спрятать. Владимир Николаевич был суворовцем, офицером чистой воды, настоящим командиром. Он не позволял себе ни в чем и никакой расхлябанности, того же справедливо требуя от нас.

Кому-то он мог показаться высокомерным, но теперь я понимаю, что это было не так, просто он, осознанно или нет, ставил своей статью и выправкой, строгостью, отметку, до которой нам стоило тянуться. Это абсолютно оправдано в ситуации, когда панибратство невозможно и преступно, а фамильярность не даст никаких шансов и желания ученику стремиться к совершенству учителя, или командира.

Как я уже говорил, я был радистом, и при мне сменилось три начальника радиостанции. Первый сержант держал со мной дистанцию, но это меня даже радовало, потому что он не придавал большого значения совести. Последний начальник, был младше меня на два призыва, и сначала мы находили общий язык, но потом он вспомнил, что сержант, и решил утвердиться за мой счет, стал жаловаться на меня ротному, доверия между нами, как не бывало. Когда я уезжал на дембель, мы даже не простились.

Но был еще один начальник станции, с которым мы сработались и жили душа в душу, приехал он в роту осенью, с первого взгляда было понятно, что человек это веселый и безобидный, простой брянский парень с румянцем на щеках. Мы общались легко, по-дружески, Юра Фролов, так его звали, никогда не руководствовался субординацией, этим вызывая к себе уважение. У Юры было увлечение, он делал чучела птиц и наши обормоты в роте прозвали его чучелистом. Он не обижался и говорил: «Темнота! Не чучелист, а таксидермист.» Но это слово, видимо, было тяжелее запомнить, поэтому приклеилось первое.

Еще Юра был абсолютно нерасчетлив, плохо следил за языком, и как-то после киносеанса что-то опрометчиво ляпнул в присутствии нашего ротного. Шмайлов сказал что-то вроде – Смотри, Фролов, накажу! – Юрку же, видимо, снова кто-то дернул за язык и он ответил со смехом – А мне, товарищ старший лейтенант, все равно, страдать, иль наслаждаться! – Он рассчитывал на чувство юмора, которым наш ротный, без сомнения, обладал, но, видимо у Шмайлова был тяжелый день. Юра понял свою ошибку, когда назавтра попал в наряд, потом снова и снова. После недели нарядов, он валился с ног и горько жалел, что вовремя не заткнулся.

Когда ротного не было, Фролов вбегал на радиостанцию и падал, как был, в одежде, на полушубок под батарею у окна и засыпал. Мы ставили человека на входе, чтобы Шмайлов не застал Юрку врасплох, и я будил своего сержанта, как только ротный подходил к воротам.

Владимир Николаевич Шмайлов, не отпускал Юрку из наряда больше недели, пока тот не убедился воочию, что разница между страданием и наслаждением, все же есть. Юра, конечно, безмерно обрадовался, дал понять начальству, что осознал ошибки и приготовился к прежней, спокойной жизни, но это был еще не конец истории.

Мы часто бегали по тревоге, невзирая на погоду, при этом, по распорядку действий, начальник радиостанции остается в здании роты и принимает сообщения от радиста, который бежит дистанцию вместе со всеми.

Выбегали мы обычно по полной боевой, и я, кроме всей амуниции, тащил на спине еще и 105-ю станцию, весом в 16 кг. Мне было не привыкать, я к тому времени уже не курил и бежал многокилометровые марши в первых рядах. Но в одну, не совсем прекрасную ночь, когда мы, схватив автоматы, стояли на плацу, Шмайлов подошел ко мне и сказал, чтобы я поменялся с Фроловым местами. Когда я зашел на станцию и сказал об этом Юрке, он побелел, он уже забыл, как бегать по тревоге. Ничего не попишешь, Юрка напялил мою станцию, схватил подсумки, каску и автомат и выбежал на плац, сам не свой.

Была распутица, и хоть бежали они по грунтовке, сапоги в такую пору становятся пудовыми. Ротный ехал сзади на 66-м и когда рота, вся в грязи, ввалилась в ворота после десяти километров, назначенных командиром, ни Фролова, ни ротного на машине, видно не было.

Через некоторое время, все увидели смешное и печальное зрелище – Фролов тащился, едва передвигая сапоги с комьями грязи, а за ним, толкая его бампером в задницу, ехал Шмайлов.

Юрка не мог толком ходить несколько дней, все, завидев его, хохотали от души, но это все равно не превратило моего начальника в пессимиста.

Когда ребята в роте узнали, что мы с Фроловым оба очень любим гречневую кашу с мясом, было организовано соревнование по ее поеданию, не без гордости могу сообщить, что я победил, я съел шесть мисок каши, а Юрка только пять. Ну ладно, ладно, я четыре, а Юрка три.

Стрельбище находилось от роты в 6-ти километрах, мы бегом бежали туда, отстреливали положенное количество патронов, и бежали обратно. Иногда ротный брал туда с собой маленького сынишку, давал ему пострелять.

Как-то после стрельб, мы побежали в расположение роты, чистить оружие, наш командир с сыном остался на стрельбище, а шофера на Газ-66 с оружием и патронами послал в роту, сдать все в оружейную комнату, под ключ. Чтобы проехать со стороны стрельбища к поселку и расположению роты, нужно было пересечь небольшую возвышенность и мост через канал, и когда наш шофер туда подъехал, он увидел, что со стороны канала по склону спускается стадо домашних гусей. Недолго думая, парень остановил машину, вынул из кузова ручной пулемет и разнес гусей в клочья. Когда пулемет еще дымился, из-за пригорка с опаской вышел хозяин птиц.

Шофер конечно получил нехилую вздрючку, но все спустили на «тормозах», мы собрали деньги и заплатили за убиенных гусей, их было штук восемь, наши вольнонаемные поварихи вкусно накормили нас гусятиной досыта.

Мы с нетерпением ждали приказа министра обороны о нашей демобилизации, и я, как радист, отвечал за то, что сообщу всем его номер. Ребята считали дни и за спортгородком, в траве закопали большой котел с брагой, котел опустили в яму, закрыли крышкой, сделали фальшдно и завалили каким-то хламом. Наготове также были сковородки, яйца, картошка и сладости к чаю.

Долгожданный день пришел и мне из штаба полка передали номер дембельского приказа. Я выбежал и сообщил его ребятам. Мы тихонько прокричали ура, потому, что ответственный по роте офицер еще не ушел, но ждать было недолго. После его ухода мы воткнули в сеть нагреватели в баках бани, они уже были полны водой, и пошли готовить еду.

Торжество затянулось заполночь, наевшись и угостившись, ребята залезли в баню, и хоть пили немного, их развезло. Я был на дежурстве, поэтому не пил, не парился и все хорошо запомнил.

В бане Ваня Пикалев, как старшина, приказал всем выходить на плац. Из нашего призыва свободны от службы были человек десять, все они, не считая меня, вышли за Ваней строем на плац в чем мать родила. Все шагали в ногу, в колонну по одному по периметру плаца, Ваня затянул «По дону гуляет» и приказал подпевать. По ночам на плац светили два прожектора, через дорогу были дома поселка, и о чем думали люди, видя, как по плацу вышагивают голышом десять дембелей, болтая причиндалами, и вопя песню, я не знаю.

Я хохотал, сидя под туйкой у плаца и не мог остановиться, праздник удался.

Мой дом

Когда случилась «Павловская реформа», я жил и работал на Чукотке, в поселке Билибино, в хорошем, теплом и просторном доме из лиственничного бруса, купленном мною за два года до этого. Дом этот, был именно моим, хоть построил его другой человек. Как это объяснить? А пожалуй никак. Никто, я думаю, не станет спорить, что не все можно объяснить с помощью так называемой «человеческой логики». Дом ждал, когда я его куплю, терпеливо ждал меня, я это понял не сразу, но, главное, что я это понял. Неважно и то сколько я, жена и дочь прожили в этом доме.

До этого у меня за плечами было больше тридцати общежитий, съемных квартир и т. д., удивлены? Не поленился и посчитал. Впереди же, у меня были несчитанные вокзалы, аэропорты, бессчетные плацкартные вагоны, лес и стройка с картонками вместо матраца. Впереди были разочарования и страх, вера в победу и поражения, радость и отчаяние, иллюзии и освобождение от них. Поэтому, этот дом был моим, моим и останется, память не уничтожить.

Сначала я зарабатывал деньги, складывал, брал взаймы, собирал, потом искал этот дом, ходил по поселку, читал объявления, все было не то. Наконец я пришел туда, куда нужно, на улицу Полины Осипенко 11, к моему дому. Вошел через калитку во двор и постучал в дверь, не заметив собачьей будки рядом. Но пес, который там сидел, тоже догадывался, что я будущий хозяин, поэтому он зарычал тихонько и тяпнул меня за ногу не сильно, в свою очередь и я не сильно шмякнул его сумкой по голове, так мы познакомились.